Крысиха - Гюнтер Грасс

посредника, например посадку на Ноев ковчег. В соответствии со строго ведущимся списком все, всякая тварь, должны появляться в кадре парами: бородавчатый свин, бородавчатая свинья, гусыня и гусак, жеребец и кобыла и снова и снова та особенная пара, которую не допускают на ковчег, но она тем не менее бесстрашно пытается пролезть контрабандой меж допущенных грызунов.

В перерывах, которые он редко себе позволяет, для него становится важным его детство, к которому он, старея, желает снова приблизиться: падение с лестницы, ведущей в подвал, посещения врача, слишком много медсестер… Однако он больше совсем не делает записей о своем происхождении или даже признаний, как бы сердечно ни просили его об этом избранные им дамы. «Это все съедено! – говорит он. – Мы живем сегодня, правда, в последний раз, изо дня в день».

Он уже ждет не дождется сентября этого года, но еще не знает, как ему следует отпраздновать свой шестидесятый день рождения: хочет ли он побыть наедине с собой – окруженный лишь фотографиями – или же меж длинноногих гостей?

Но прежде должна быть отчествована Анна Коляйчек, его бабушка: изысканными подарками и сюрпризом, который он придумал в Шинцнах-Баде и запустил в производство сразу после лечения.

На его чрезмерно просторном письменном столе, который всегда должен быть пустым, лежит одна-единственная пригласительная открытка, написанная вместо нее священником церковного прихода Матарни, которая прежде называлась Маттерн: «…я имею честь пригласить моего внука, господина Оскара Мацерата, на свой 107-й день рождения».

Он перечитывает это предложение снова и снова, но не знает, стоит ли ему отправляться в путешествие. С одной стороны, он боится возвращения, с другой – придумывает подарки и повсеместно рассказывает о предстоящем торжестве. Поскольку ему доставляет удовольствие, когда кто-нибудь называет его «наш господин Мацерат», он прислушивается, когда в его окружении разносится шепоток: «Представьте: наш господин Мацерат, возможно, поедет в Польшу. Вы уже знаете, что наш господин Мацерат планирует поездку в Польшу?»

Он все еще колеблется. Тот, кто сознательно прекратил расти, а затем все-таки подрос на несколько сантиметров, верен своей старой игре: должен я, не должен я.

К тому же Бруно, который обычно безропотно готов ко всякому путешествию в качестве шофера, в этот раз выражает беспокойство и ищет причины, чтобы если не предотвратить поездку, то отсрочить ее. Он ссылается на врачей, которые советовали никуда не ездить. Он называет политическую обстановку в Польше неопределенной. Он предостерегает от военно-правового произвола. Не называя никаких веских причин, он намекает, что наш господин Мацерат нежелателен в Польше.

Виза еще не оформлена. Однако Оскар покупает шелковые галстуки и облачается по-спортивному, в крупную клетку. Он отказывается при любых условиях лететь или путешествовать поездом. «Если уж так, – говорит он, – то я вернусь на родину на “мерседесе”».

Его коллекция монет предусмотрительно пополняется, несмотря на то что или поскольку цена золота падает при возрастающем курсе доллара. Как будто обстоятельства заставляют его покинуть нас на длительное время, у него в шляпе есть совет для каждого. Мне дан совет расследовать исключительно дело Мальската. На мою просьбу поразмыслить, наконец, и о других проектах, он спешно отвечает: «О лесе и Гамельне мы побеседуем позже!» – и оставляет меня наедине с моими многочисленными историями, которые все одновременно выпирают из своих начал.

Прежде чем моторный эверс «Новая Ильзебилль» оставит равнинный остров Фемарн и возьмет курс на крутой отвесный берег Мёна, женщины на борту исследовательского судна согласно заранее намеченному плану берут пробу в Любекской бухте. Поскольку данных о Килер-Фёрде имеется достаточно, здесь исследуется вертикальная миграция планктона. Вступает в действие измерительная акула с шестью сетями. При продолжительности трала в пять минут и глубине воды, которая вдоль измерительного участка колеблется от восемнадцати до двадцати трех метров, можно одновременно вылавливать с пяти глубин, помимо вертикального траления.

В то время как штурманша выпускает ступенчатый счетчик медуз, океанографша и машинистша обрабатывают ушастых аурелий, диаметр которых составляет более четырех сантиметров. Медузы измеряются по диаметру зонтика. Особи меньшего размера называются эфирами, более крупные – медузами. При определении объема необходимо дать воде немного стечь с медуз и затем погрузить их в мерный цилиндр, заполненный формалином. Разумеется, при замерах учитывается возникающее вследствие этого относительное уменьшение объема. Диаметр медуз всех размерных групп уменьшается после двух дней фиксации примерно на четыре процента. Всему этому и многому другому – например, сопоставительному взвешиванию мальков сельди и личинок медуз – океанографша обучилась во время своей поздно начавшейся учебы. Она может обучить машинистшу, которая на самом деле работает в транспортной компании, и штурманшу, которая руководит адвокатским бюро, как со знанием дела подсчитать, измерить и взвесить медуз и эфир. Она терпеливо демонстрирует знание прикладной океанографии. Никогда о медузах не говорили более трезво.

Сначала женщины вылавливали их с помощью специального прибора в двух милях от Тиммендорфер-Штранда, затем у Шарбойца и Хаффкруга, теперь они берут пробы в Нойштадтской бухте вплоть до Пельцерхакена в Балтийском море. Дальше к северу плотность медуз снижается. Но у побережья Восточного Гольштейна океанография и ее применение внезапно увеличиваются на одно измерение, когда штурманша говорит капитанше: «Где-то здесь мы поймали палтуса в начале семидесятых. Случайно. Маникюрными ножницами. Он раскрыл рот! Сплошные надежды и прелестные обещания. Ничего из этого не вышло. Одни лишь медузы, которые сжимаются, как только на них взглянешь».

Словно в самом деле призывая его, штурманша кричит в морскую гладь: «Эй, палтус! Ты провел нас. Ничего не изменилось. Всем по-прежнему заправляют мужчины. Они, главные только они, даже если дела катятся под гору все стремительнее. – Тогда мы думали: теперь начинается она, женская работа, разумное господство баб. – Ошибка. Или тебе на ум приходит еще что-то толковое? Ну, скажи что-нибудь, палтус, скажи что-нибудь, ты, трепло!»

Хотя море остается безмолвным, взрыв штурманши, этот давно не становившийся громким призыв к говорящей камбаловой рыбе, выманивает океанографшу и машинистшу из бывшего грузового отсека моторного эверса, в котором они обмеряли медуз из последнего улова. Едва оказавшись на палубе, машинистша кричит: «Да кончай же с этим устаревшим дерьмом!»

Океанографша прибавляет: «И прекрати причитать. Ни один мужчина не поднимется к нам на борт. Разве тебе этого недостаточно?»

Из камбуза доносится голос старухи: «Палтус или не палтус, здесь всегда что-то происходило. Давайте бросим тут якорь».

Пока капитанша глушит двигатель, останавливает судно, затем послушно, словно отныне командует старуха, бросает оба якоря, океанографша стягивает перчатки проницательности. Она бросает за борт одноразовые вещи и поочередно указывает в направлении Пельцерхакена, Нойштадта, Шарбойца: «Вот тут они располагались, три корабля. Я носила косички с бантиками-пропеллерами, и мне было всего двенадцать, когда “Тильбек”, “Кап Аркона” и “Дойчланд” встали здесь на якорь. Нас эвакуировали из Берлина. Нас дважды разбомбили. Это было в апреле сорок пятого, незадолго до конца. Каждое утро, когда я шла в школу, корабли стояли тут. Они выглядели как нарисованные. И я тоже рисовала их за кухонным столом. Цветными карандашами, все три. Взрослые говорили: там концлагерники. Когда третьего мая мать отправила меня в очередной раз в город, потому что в Нойштадте был сахар по талонам, я увидела с берега, что с кораблями что-то случилось. Они чадили. Их атаковали. Сегодня известно больше: концлагерники прибыли из Нойенгамме и несколько сотен из Штуттхофа. Корабли были атакованы британскими “Тайфунами”. Они были оснащены ракетами. С берега это выглядело забавно, как учения. Во всяком случае, “Кап Аркона” горел и спустя некоторое время перевернулся. “Дойчланд”, на котором концлагерников не было, затопили. “Тильбек”, на котором заключенные подняли простыни как белый флаг, опрокинулся и сел на мель. С берега, разумеется, нельзя было разглядеть, что происходит в трюмах. Даже представить можно едва ли. Даже если я потом еще долго рисовала горящие корабли цветными карандашами, о боже! Во всяком случае, до атаки на борту “Арконы” и “Тильбека” находилось около девяти тысяч заключенных. Ежедневно добрых три сотни из них умирали от голода. И около пяти тысяч семисот концлагерников – это были, конечно, поляки,