Крысиха - Гюнтер Грасс

собирается и, увлекаемый дирижером, поет бодрую, но остающуюся беззвучной песню, хотя она могла бы называться «В Грюневальде, в Грюневальде – аукцион леса»[10]. Теперь еще и начинается кислотный дождь. Канцлер чувствует непреодолимое влечение к утешительным сладостям. Сбежавших детей больше нигде не видно.

Моя рождественская крыса и я, слушая Третью программу, узнаем не только о том, что этот год, согласно китайскому календарю, считается годом Крысы, годом усиленного усердия и повышенной производительности, но также и о том, что город на Везере обращает внимание на юбилей своей легенды в радиопередаче, обрамленной пьесами для флейты. Запланированы выступление одного чешского поэта, премьера кукольного спектакля, научные доклады по теме, продажа памятной почтовой марки с изображением Крысолова и специальным штемпелем, а также праздничные шествия, во время которых дети сегодняшних горожан должны следовать в средневековых костюмах за верным стилю Крысоловом. Помимо выставки картин на соответствующие темы, в программу включена продажа гигантского торта в виде Крысолова перед домом капитула. Городской отдел по работе с иностранцами ликует: ожидается увеличение числа туристов, даже из заокеанских стран, зарегистрировавшихся как «Техасский фан-клуб Крысолова», как японские «Дети Гамельна». Хотя политические представители города опасаются притока нежелательных элементов – в случае если из больших городов вторгнутся так называемые панки со своим зверьем, будут приняты надлежащие меры, – однако у всех хорошее настроение из-за круглой даты, которая, исторически заверенная в письменной форме, должна быть отпразднована соответствующим образом также со стороны церкви. Суперинтендант дал согласие на свое участие.

Все это культурное зеркало Третьей программы предлагает моей рождественской крысе и мне. Приятный голос диктора, несвободный от иронических второстепенных ударений и критических вставных конструкций, тем не менее знает до секунды умный текст исторической справки, знает больше, чем мы, о Гамельне, его заднем плане и о безднах, этот подходящий для СМИ голос исходит из радиоящика, который занимает место справа от домика рождественской крысы на моем стеллаже для инструментов, в то время как я сижу слева от крысихи, но мысленно уже зашнуровался и нахожусь на пути в Гамельн.

Вот где мы хотим оказаться. Несколько корней старой лживой истории должны быть там срезаны. Это наш долг перед нами. Поскольку это бесспорно: семьсот лет назад и столетия после о крысах и крысолове не было и речи ни в одном документе. Сообщалось лишь о дудочнике, который «в день Иоанна и Павла» должен был увести около ста тридцати детей из города в гору или провести их через все горы: ни один ребенок не нашел дорогу назад.

Прошли ли они через восточные ворота? Сыграл ли определенную роль в формировании легенды захват заложников после битвы при Зедемюндере? Были ли это плясуны святого Витта, утанцевавшие на все четыре стороны?

Ни один документ не докладывает о случившемся. Даже спустя сто лет в хронике городской церкви, которая помнит обо всем, что коснулось Гамельна, о каждом пожаре, о каждом разливе Везера, о появлении и исчезновении черной чумы, ничего не сообщается об уходе гамельнских детей. Сомнительная история, которая замалчивалась и имела отношение скорее к изгнанию в то время обременительных флагеллантов или к переманиванию молодых горожан Гамельна в восточные районы поселения, нежели к трюкаческому искусству некоего дудочника; тем более что крысы и их ловец были примешаны к спорному сказанию лишь спустя пятьсот лет после того дня Иоанна и Павла. После чего поэты искали рифмы, Гёте прежде всего.

Позже Гриммы отыскали сюжет об уходе гамельнских детей в некоторых преданиях, смешавшихся с обычными историями о Крысолове. И поскольку оба собирателя сказок записывали все, что было рассказано на скамье у печки, у прялки и теплыми августовскими вечерами, мы читаем, что необычно одетый юноша за обещанное ему вознаграждение освободил город Гамельн от крыс, заманив их особой музыкой в Везер, где они и утонули. Далее мы узнаем, что дудочник и ловец, которому бургомистр и советники отказали в вознаграждении, усвистел из города подсчитанных уже в других легендах детей, и все они, числом сто тридцать, исчезли навсегда близ горы с кальварией[11].

Нравоучительная история, в которой помимо крыс наказаны вероломные горожане и, сверх того, слабовольные дети.

Не только дети. Всякий, кто поступает легкомысленно, бежит следом за кем-то словно тупоголовый, легковерно доверяется, верит не раздумывая каждому обещанию, слывет завлеченным Крысоловом, поэтому тот столь рано стал политической фигурой. В брошюрах и трактатах говорится: он подстрекает крестьян, он делает бедняков жадными, он внушает смятение горожанам, он задает вопросы, ответы на которые знает лишь дьявол. Тот, кто его слушает, тоже разжигает, бурлит в подполье, восстает, становится мятежным и вместе с тем является псевдореволюционером и еретиком. Так крысоловы, одевавшиеся то буднично, то красочно, всякий раз под разными именами вели к несчастью потерянные отряды крестьян и мятежных ремесленников, военнослужащих, отставших от своих частей, и отступников, часто – лишь радикально настроенное меньшинство и в конце концов – целые народы: еще недавно – доверчивый немецкий народ, когда все тот же крысолов кричал не что-то вроде «Крысы – наше несчастье» (это вряд ли бы произвело впечатление), а валил вину за все несчастья на евреев, пока почти каждый немец не поверил, что знает, откуда несчастье пришло, кто его с собой принес и распространил, кого поэтому необходимо созвать свистом и истребить, как крыс.

Так просто. Так легко мораль позволяет извлечь себя из легенды – ее необходимо лишь как следует скомпилировать, и она принесет плоды: проросшие преступления.

Сходным образом это видит наш господин Мацерат, который, подобно затравленному зверю, всю жизнь искал убежища, даже когда ему приходило в голову принимать позу ловца. Он говорит: «Всякий раз, когда речь шла о крысах и их истреблении, иные, которые, очевидно, крысами не были, устранялись, как крысы».

У него есть адрес, он пишет письма и получает почту. С тех пор как два года назад ему удалили камень из желчного пузыря, он называет себя здоровым, но, несмотря на это, жалуется на затрудненное мочеиспускание: после утомительных заседаний и в ходе воинственных медиаконгрессов доходит до болезненной задержки мочи, а стресс, по всей вероятности, раздражает его простату, и все же он страшится окорочного ножа уролога.

С недавних пор он коллекционирует золотые монеты, носит шелковые галстуки, любит отделанные рубинами галстучные булавки, после бритья пользуется одеколоном, а по вечерам ему хочется пахнуть Uralt-Lavendel[12], вероятно, чтобы предаться воспоминаниям о своей бедной маме, которой был присущ этот надолго прилипавший аромат. За исключением выхоленного волнистого венчика волос, который, сверкая серебристо-серым, ниспадает на воротник, он лыс. Его лысина, загорелая во всякое время года, блестит словно отполированная. Возникает искушение ее погладить; говорят, что есть женщины, которые поддаются этому искушению, – живучие слухи, которые он никогда не опровергает.

Его редко встретишь в компании, однако как только горбатый человечек устраивает прием, он сразу встает между дамами и господами исключительно высокого роста, как будто испытывает необходимость подчеркнуть все еще слишком скудный размер своего тела. Вот почему все его подчиненные, от менеджмента до производства, выше шести футов. Эта причуда известна в кинопромышленности, но над ней больше не потешаются, тем более что доли на рынке показывают, кто кого превосходит. Свой календарь он формирует загодя: свирепые рабочие фазы, относящиеся исключительно к производству фильмов, сменяются фазами покоя в уединенной обстановке; не только из-за своей чувствительной простаты он посещает курорты: Мариенбад, Баден-Баден, Лукка и Шинцнах-Бад в Швейцарии. Часто цитируется его любимая фраза: «Будущее есть только у крыс и, конечно, у наших видеокассет».

Пока он курортничает и не приступил к лечебной программе, он измышляет все, что позволяет ему голова: все многоэтажные тезисы и их противоположности. Иногда он хочет заснять события, которые лежат перед нами как готовое будущее, чтобы оно, как только станет настоящим, уже наличествовало бы в качестве фильма; затем ему вновь требуется увидеть заснятым все, что происходило прежде, чем появилось кино в качестве