Причуды старика - Флойд Делл

глубоко его потрясло… Как-то он разговорился с человеком, участвовавшим в восстании во время железнодорожной забастовки, и тот с горечью сказал: «О таких восстаниях интересно читать в газетах, но когда ты сам там был и видел, как один человек топчет другого сапогами, тебе хочется забыть все, что ты видел…».

Такое же отношение было у Натэниела к процесу появления на свет ребенка. Доктор, представитель старой школы, был противником анестезирующих средств и не заботился о том, чтобы облегчить страдания Мэбль. В полночь Натэниел неожиданно вошел в ее комнату, и его охватил ужас: ему казалось, что он спустился в ад и видит муки осужденных.

Когда роды кончились, все радостно засуетились. Натэниела хлопали по спине и поздравляли. Дочка! Тринадцать фунтов! Он смотрел на них гневно. Зачем они притворяются? Разве есть чему радоваться? В ушах его еще звучали вопли Мэбль. Ему показали дочь — большой красный кусок мяса. И она — этот ребенок, его дочь — когда-нибудь пройдет через такую же пытку, думал он, глядя на сверток, лежащий на руках тещи. И они хотят, чтобы он радовался? Ему казалось, что весь мир охвачен безумием. Зачем жить? В муках давать жизнь детям, чтобы те в свою очередь рожали детей? Безумие!

Ему сказали, что он может на секунду заглянуть к Мэбль. Он не хотел ее видеть, не смел посмотреть ей в лицо, стыдясь своего соучастия в гнусном деле. Она подняла на него глаза, но была слишком слаба, чтобы говорить. Ему хотелось упасть на колени и плакать, но он знал, что не следует ее тревожить.

— Дорогая… — сказал он и погладил ее руку.

Она устало закрыла глаза. Пришла теща и увела его.

— Она отдохнет… все обошлось прекрасно, — говорили ему.

Неужели они уже забыли? Но он-то помнил и всегда будет помнить.

Тем не менее и он забыл. Доктор обратил на него внимание и почувствовал к нему жалость.

— Нет ли у вас виски? — спросил он м-с Спэнг.

Та принесла бутылку портвейна, но доктор презрительно покачал головой, достал из своего ящика с инструментами бутылку виски и налил полстакана.

— Пейте! — повелительно сказал он, и м-р Уиндл, с трудом глотая, стал пить.

Доктор конфиденционально обратился к м-с Спэнг:

— Не следовало его туда пускать! Бедняга! Как это на него подействовало. Когда жена рожает, лучше всего напиться допьяна. Оставьте ему портвейн; пусть выпьет и заснет.

М-с Спэнг глубокомысленно кивнула головой. Она знала, что Натэниелу нечего было делать в той комнате, ворвался он туда случайно. Его не было в городе, и они послали ему телеграмму, думая, что он приедет с утренним поездом. Тогда ему сообщили бы новость и те детали, какие он имел право знать; все же остальное было профессиональной женской тайной, которую женщина разделяет только с докторами и тщательно скрывает от детей и мужчин — в особенности от мужей.

М-р Уиндл, расположившись в большом удобном кресле (подарок дяди Мэбль, несколько дисгарманировавший с гарнитуром), заснул тяжелым сном и обрел покой. К утру он успел забыть о мучительных опасениях прошлой ночи и весело отправился в контору, где, в ознаменование великого события, угостил сослуживцев сигарами. К тому времени, когда его в четырнадцатый раз хлопнули по спине, он начал себя чувствовать счастливым отцом.

Между тем Мэбль принимала депутатов женского пола от родных и соседей. Девочку она хотела назвать в честь своей матери Матильдой. Так и порешили.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ЕГО СЕМЬЯ

1

Странно было м-ру Уиндлу думать о себе, как об отце. Казалось, на нем лежит тяжелая ответственность, и он сомневался, сумеет ли ее нести. Он имел дерзость произвести на свет ребенка и теперь должен приложить героические усилия, чтобы дать ему счастье. М-р Уиндл не был уверен в том, сумеет ли он руководить воспитанием маленькой Матильды.

Но вскоре выяснилось, что он в сущности никакого отношения не имеет к воспитанию дочери. Это дело взяли в свои руки Мэбль и ее мать, а после отъезда матери — служанка. Женщины нисколько не сомневались в своих силах и не смотрели на воспитание маленькой девочки, как на дело ответственное и сложное. Они прекрасно знали, что нужно делать. В промежутках между болезнями — видимо неизбежными в детском возрасте — девочка получала шлепки, поцелуи и конфеты, выслушивала выговоры и похвалы и через несколько лет результаты были налицо: Матильда могла похвастаться хорошими манерами, молилась перед сном и с первого взгляда умела отличать хороших мальчиков и девочек от дурных.

М-р Уиндл смущенно следил за процессом ее развития и, кажется, не разделял восторгов Мэбль. Пожалуй, он не был уверен в том, какой должна быть его дочка. Но, очевидно, этот вопрос не имел значения, раз окружающие были довольны. И несомненно это его не касалось. Впрочем, иногда он чувствовал себя одиноким: ему казалось, что Матильда — как будто не его дочь. Быть может, он хотел иметь дочь, с которой мог бы поговорить, когда она подрастет, — дочь чуткую и понимающую его таким, каким он в действительности был. Быть может, это фантастическое желание он не умел сформулировать, а Матильда была несомненно одной из Спэнгов, хотя и носила его фамилию.

Детей у них больше не было, и Мэбль отдала всю свою материнскую преданность единственной дочери. М-с Спэнг уехала, но дом м-ра Уиндл попрежнему был женским царством: женщины шили, сплетничали, возились на кухне, а м-р Уиндл, казалось, чувствовал себя отщепенцем. Его присутствие не накладывало отпечатка на повседневную рутину. И тем не менее, несомненно, это, был его дом, и он упрекал себя за то, что не проявляет интереса к домашним делам.

За это время произошло одно незначительное событие, которое произвело, однако, на м-ра Уиндла сильное впечатление: его сигара была изгнана из дома, как только Мэбль почувствовала первые приступы тошноты, изгнана навсегда; дома ему запретили курить из-за ребенка, а затем заявили, что сигарный дым впитывается в занавески и портьеры.

М-р Уиндл снова и снова поднимал этот вопрос, но всегда ему приводили какой-нибудь довод. Свое право курить сигару он отстаивал очень серьезно, ибо видел в нем нечто вроде заградительного барьера, препятствующего домашней атмосфере окончательно задушить его. Мэбль и ее мать, няньчась с ребенком, весь дом превратили в детскую — всюду сушились пеленки. А когда Матильда подросла, Мэбль нашла иной способ проявления своего материнского инстинкта: без конца она кроила и шила маленькие платьица. Тогда дом сделался мастерской: всюду валялись иголки, нитки, материя, выкройки, ножницы. Среди