Потерянный альбом - Эван Дара

можно было часто увидеть, и еще очень тощие руки, которые он подчеркивает мешковатыми закатанными рукавами; еще мне нравится, как он пропускает место над кадыком, когда бреется, и нравится костлявость его босых ног; он встает, выключает воду и направляется к задней двери своего дома:

— Пошли внутрь, говорит он;

Придерживая для меня дверь:

— Итак, говорит он: о чем это бишь ты…

— А — да, отвечаю я, войдя в мрачный коридор: ну, кажется, о том, с чего у меня все началось…

— Ага, говорит он;

— М-м, говорю я и отхожу к стене, чтобы пропустить Ника: ну, как мы уже, кажется, обсудили, у меня в детстве, а может, лет в семь или восемь, был такой период, когда мой дедушка жил совсем рядом с нами — не больше часа на машине, если я правильно помню; сомневаюсь, что он снял тот дом из-за близости к нам, но мать пользовалась этой возможностью вовсю, так что мы ездили к нему чуть ли не каждую вторую субботу;

— М-м, говорит Ник;

— И вот мы туда ездили и как бы просто сидели целый день — мать разговаривала или просто вязала что-то свое, — а меня вскоре более-менее предоставляли себе; обычно приходилось играться во дворе с какой-нибудь фигней, которую мы привозили, потому что у дедушки на самом деле было мало что интересного, но однажды днем мне взбрело в голову пошнырять по дому; и тогда-то это и попалось мне в его спальне;

— Хм, говорит Ник, задержавшись перед дверью в конце коридора;

— Ага, говорю я: дедушка просто сунул альбом куда попало, и он мне встретился на полу в его чулане, среди старых башмаков, чемоданов и всего такого; и помню, в тот первый раз он меня действительно заинтриговал: это была такая большая, коричневая, потрепанная штука, с жесткой кожаной обложкой в старинном стиле, вся захватанная, расцарапанная и потрепанная, и она держалась на грязных черных шнурках, пропущенных через три металлических колечка на боку;

— М-м, говорит Ник;

— В общем, меня это в конце концов заинтересовало; и вот в тот день я кладу его на старый дорожный кофр у него в спальне, поверх досок и пыльной кожи, и начинаю листать; и альбом такой классный, и реально старый, и пахнет стариной, и каждый раз, как я переворачиваю страницы и нюхаю клубы пыли, кажется, вот-вот начнут где-нибудь отваливаться и рассыпаться крошки желтой бумаги;

Наконец Ник отворачивается и входит в комнату, которая оказывается длиннее, чем выглядела из коридора; неравномерно освещенная дневным солнцем из окна, комната была какой-то не то мастерской, не то студией: местами вдоль трех стен стояли разные картотеки и буфеты, а также два чертежных стола причудливого вида; в одном углу приткнулась пара пробковых досок, а посреди белого кафельного пола парили два одинаковых вращающихся кресла; у одного стола находилась явно очень нужная корзина для бумаги; включив верхний свет, Ник предлагает мне одно из кресел, а сам плюхается во второе:

— Ладно, говорит он тогда: о чем это бишь ты;

— Ага, отвечаю я и усаживаюсь в скрипучем кресле на колесиках: в общем, по какой-то причине, которую я до сих пор толком не понимаю, я постепенно привязываюсь к этой штуке и каждый раз, когда мы приезжаем к дедушке, стараюсь подняться наверх и посмотреть на нее еще; и, короче, было прикольно: просто альбом как будто охватывал столько тем и казался, не знаю, полным жизни: даже восьмилетке все фотографии, газетные вырезки и все, что он там хранил, всех размеров, форм и конфигураций — они все как будто рассказывали о жизни, в которой было столько содержания, столько настоящей деятельности, а не просто одних и тех же автоматических телодвижений; она как будто так и шумела…;

— М-м, говорит Ник;

— И еще мне нравилось, что она менялась — что она могла меняться: в то время дедушка все еще время от времени уезжал, а когда возвращался, в альбоме были новые фотографии; альбом казался живым, прямо как он сам, собирал впечатления, развивался вместе с ним без очевидного плана или предопределенности — но все это по-прежнему непосредственно отражало его самого, короче, его суть; и отчасти мне казалось, короче, что альбом в каком-то смысле поддерживает в старике огонек — что пока в этой книге еще что-то появляется, он сам будет рядом, даже вечно…

— М-м, говорит Ник: ага…

— Вот и, в общем, и все;

— Ну хорошо, говорит Ник: отлично; и спасибо;

— Без проблем;

— Хорошо, говорит Ник и чуть выпрямляется: ну, пожалуй, надо начать с того, что, знаешь, твой звонок реально меня завел;

— Правда? говорю я.

— Абсолютно, отвечает он: знаешь, я повесил трубку и задумался о твоих словах…

— Отлично;

— Ага: и знаешь, на следующий день я просто вынул все свои старые коробки и вещи — чего не делал целую вечность — и начал в них копаться; и, скажу я тебе, весело было необыкновенно;

— Отлично, говорю я;

— Ты знаешь, мой отец, если так подумать, реально был этаким архивистом…

— Вот да…

— Сохранял и копил столько барахла, которое любой другой назовет даже меньше чем банальным, но, если реально так подумать, это же реально фольклор, настоящий фольклор…

— Именно;

— Как бы, я нашел поразительные колонки светской хроники из таких газет, на которые даже местные попугаи не помнят, чтобы срали, — про свадьбы, рождения и открытия заведений, все такое, — и, типа, заметку о лотерее с призом в виде последней лошади пожарной станции в Прайор-Крике; и он даже коллекционировал старые анекдоты, просто стопками, записывал на задней стороне рецептов из своей аптеки и связывал в пачки;

— Хм, говорю я;

— Как бы, кто бы мог подумать, что у них есть хоть какая-то ценность? говорит Ник: но он знал…

Отлично: теперь в Нике разожжен огонь; это мне только на руку:

— Между прочим, говорит Ник: откуда мы знаем, что Иисус был евреем?;

— Прошу прощения? переспрашиваю я;

— Откуда мы знаем, что Иисус был евреем? повторяет Ник перед тем, как просветлеть до ухмылки: это один из