Евротрэш - Кристиан Крахт

про других, а нас, настоящих швейцарцев, это не касается, а только тамилов, ну может быть еще немцев и веганов.

– Да.

– Нас с тобой, призраков, всяко что никто не трогал, также не трогали поначалу людей, работавших в биолавках, и крестьян тоже нет, а пожилые люди, которым от новых законов было не по себе, становились всё старше и постепенно выживали из ума, и спустя несколько лет никто уже не помнил, как оно было раньше, до казней. За исключением предателей родины, казнили всегда тайно и незаметно, зато этих сбрасывали с мостов с веревкой на шее и гирями в карманах. С Лотарингского моста в Берне и с Соборного моста в Цюрихе, и, хотя поначалу это вызывало шок и отвращение и казалось очень не по-швейцарски, постепенно мы не только привыкли к этим сценам, передававшимся по швейцарскому государственному телевидению и в Лозанне, и в Базеле, и в Куре, но и стали воспринимать их как что-то в своем роде естественное, пожалуй, даже с нетерпением ждать их, как твой отец в Германии каждый вечер с нетерпением ждал передачу «Темы дня».

– Это страшная история, Кристиан.

Тут подошло такси. Я видел, как она мгновенно и совершенно машинально оценила расовый профиль шофера, и мы сели в машину, что, конечно, получилось небыстро, с ролятором-то. Итак, мы отправились с ней в путешествие – для нее, наверное, уже последнее, подумал я.

Сперва, сказала она, нам нужно заехать в банк в центре, за гостиницей «Баур-о-Лак». Когда такси тронулось, она наклонилась ко мне и заговорщически прошептала, что во время последнего кризиса очень удачно антициклически инвестировала в поломоечные машины и теперь у нее тринадцать или четырнадцать миллионов франков, вложенные в основном в немецкое оружие и швейцарскую молочную продукцию, а именно в акции фирм «Рейнметалл» и «Эмми».

– Такая куча денег?

– Представь себе.

– Я всегда думал, что мы банкроты.

– Ты банкрот. Я – нет.

– А почему ты вложилась в акции оружейников?

– Гм, этот вопрос я себе тоже не раз задавала.

Цюрихское озеро слева от нас снова выглядело невыносимо прекрасным, поскольку осеннее солнце и дующий с Альп фён придавали каждому предмету на воде графическую четкость контуров и обворожительную хрупкость.

Маленькие белые парусники покачивались на волнах, по картине проплывал покрашенный белым пароход, на корме весело развевался швейцарский флаг. Ехать с матерью в такси было приятно. Мы бог знает как давно не ездили вместе.

Правда, в банке нас сперва не хотели даже на порог пускать. Ведь зрелище было то еще – подвыпившая старуха, вся в шрамах, с жирными волосами и огромными синяками под глазами с трудом выползает из лифта, вцепившись в ролятор, а за ней, как тень, тащится сынок с двумя набитыми дорожными сумками.

Я сказал, покажи ему паспорт, у тебя здесь крупный счет, чего стесняться. И в самом деле, служащий в окошке, сперва обливавший нас презрением, как это умеют только цюрихцы, тут же стал крайне вежлив и предупредителен. Не желает ли мадам кофе и всё такое прочее – теперь он глядел в паспорт и прекратил оценивать мать по недостающим регалиям буржуазности.

Я раздраженно сказал, нет, кофе не нужно, молодой человек, моя мать хочет снять шестьсот франков наличными, будьте добры. Этого нам хватит на Африку, сказал я матери, в конце концов, у меня есть кредитки. Она взглянула на меня, улыбнулась и сказала кассиру, нет-нет, будьте так любезны, я хочу снять шестьсот тысяч франков.

Служащий потрогал бриллиантовую серьгу в ухе и невозмутимо спросил, устроят ли мадам шестьсот тысячефранковых купюр, а я внезапно вспомнил миллиардера Густава Дельбанко, с которым несколько раз встречался в компании моего отца в гостинице «Савой» в Лондоне. Дельбанко носил деньги и зубную щетку в нескольких полиэтиленовых пакетах из Вулворта; пахло от него мусором и дерьмом. Мой отец тогда сосватал ему картину «Грехопадение», которая впоследствии оказалась Рубенсом, а на нее он выменял «Падение Фаэтона», которое потом повесил у себя над камином в Сассексе.

Мать спросила, какая часть ее денег вложена в оружейное производство, и служащий, взглянув два-три раза на экран компьютера, распечатал ей цветную секторную диаграмму. Она взяла листок в руку, долго на него смотрела, а потом протянула мне. Половину диаграммы, голубую, занимали акции «Рейнметалла», а вторую половину, красную, акции «Эмми».

– Распорядитесь, пожалуйста, чтобы акции оружейного завода были превращены в деньги. Вот эти голубые, – сказала она. – Там, куда мы с сыном едем, нам будут постоянно нужны наличные. И не могли бы Вы вызвать нам такси?

– Да, мадам, – ответил служащий.

– А найдется у Вас этот, как его, полиэтиленовый пакет?

Тот протянул ей пакет, и она бросила туда стопку из шестисот тысячефранковых купюр. Так, наверное, делал и Густав Дельбанко. Никто бы в жизни не заподозрил, что этот человек, который выглядел и пах как бездомный, таскал с собой в полиэтиленовом пакете миллионы. Я подумал, что между деньгами и мусором и в самом деле есть корреляция, и пока мы шли к лифту, сообщил ей об этом.

– Это я давно знаю, – отозвалась она.

– Но связь прямая и непосредственная.

– Ты думаешь, я глупая, бессердечная старуха. Слушай. Мы раздарим эти деньги.

– Ты хочешь сказать, пожертвуем на благотворительность.

– Нет, нет, по-настоящему раздарим, раздадим, избавимся от них. Первым попавшимся людям, случайным. И ты мне поможешь.

– Я?

– Да, ты, кто же еще?

Что это стряслось с матерью? Мы дошли до лифта и поехали вниз, и я был очень удивлен и взбудоражен этой идеей. Мать внимательно оглядела себя в зеркалах по обеим стенкам и поправила волосы. Потом послюнила большой палец и стерла мне воображаемое пятнышко со щеки, и я не противился, хотя всегда терпеть этого не мог, а потом мы вышли на улицу и сели в такси, и водитель предупредительно распахнул перед ней дверцу – а как же иначе, подумал я. Он сложил в багажник ролятор и сумки, а я извлек из кармана пиджака выцветший буклет коммуны, взглянул на указанный там адрес и попросил водителя выключить счетчик и отвезти нас в Бернские Альпы, в Заанен.

– Да, поехали, – подтвердила мать. – Мы заплатим Вам тысячу франков. Да что уж там, две тысячи.

V

После несчастного случая в раннем детстве я боялся, что мне перережут горло. Этот страх преследовал меня десятилетия. Я никому не позволял трогать себя за горло, за шею впереди. От вида острого ножа, а в особенности бритвы, у меня