Зеленые тетради. Записные книжки 1950–1990-х - Леонид Генрихович Зорин

особенности в литературной жизни немалую роль, иной раз – особую, играет вовремя пришедшая формула.

Помню, в моей повседневной работе такое значение обрело и много решений определило прекрасное напутствие Манна: «Откладывать всегда хорошо». Я даже не понял, а ощутил, как это важно – не торопиться начать и кончить произведение, которое ты однажды задумал. Чем больше ты с ним проводишь времени, тем больше оно обогащается.

И вот – с поразительной уместностью – явилось новое поучение. Слетело с уст моего Андрея, когда мы беседовали о «Зеленых nетрадях». Со всею возможной деликатностью он сказал мне: «Откладывать нельзя», – и эти два слова меня пронзили? я сразу признал их правоту. Отпущенный срок имеет пределы. Прямо на следующий же день приступил к этой неподъемной работе – сложить из разрозненных записей книгу.

Талант не более, чем возможность. Творчество – территория воли. Что бы ни утверждала легенда, однажды Сизиф втащил свой камешек, и этот камешек стал его памятником.

Интерлюдия (19 сентября 1998 г.)

Вот так с непостижимой стремительностью промчалось, пронеслось, просверкнуло полвека, половина столетия – и какого! едва ли не самого страшного. Полвека с того дождливого вечера, когда скорый поезд из Баку, тащившийся долгих трое суток, устало замер на Курском вокзале великой неприступной столицы. И был среди пассажиров я – хотя неужели это был я? – не просто молодой человек, а громко стучащий частый пульс, одно сплошное сердцебиение. И столько надежд вместе со мною шагнуло на привокзальную площадь, словно отсвечивая огоньками в каждой лужице, в каждой щербинке. Столько тревоги и столько страсти, вечная заряженность провинции, порох Юга в составе крови.

И где тот город, где все началось, где завязался мой узелок, город, в котором остался отец под розовой вылинявшей плитой на той кладбищенской горке над бухтой? Город с тех пор сделал карьеру, стал тоже столицей теперь суверенного, отторгнутого от Москвы государства – отец покоится за границей. Все точно затянувшийся сон, чья-то придуманная история, сюжет, рожденный чужой фантазией и оживленный моею болью.

Полвека ежедневной осады – жизни, судьбы, литературы – штурма за письменным столом странной твердыни со свойствами гидры. Только вскарабкаешься на стену, она немедля возводит новую. И с каждым днем все дальше, все дальше, все недоступней тот первый час в дождливой исполинской Москве.

E pur si muove! Да, да, она вертится, но отчего все лихорадочней?

Я спросил его, где он живет. Весело осклабившись, он испустил странное сочетание звуков. Я с усилием уловил «аста», хотя не мог бы в том присягнуть. Наконец после нескольких мгновений моих лингвистических колебаний я выяснил, что живет он в Бостоне (Бастн). Потом я спросил его о профессии. Он снова радостно ухмыльнулся и выпустил еще одну очередь – вновь смутно обозначилось «аста». После новой исследовательской работы я узнал, что мой собеседник – пастор (паста). На этом наш диалог финишировал.

Говори, да не заговаривайся. Автор обязан соблюдать дистанцию между собою и читателем.

Николай Второй критически относился к Петру. По свидетельству Мосолова, «не одобрял увлечения Петра Западом». Самодержцы понимали, что с «увлечения Западом» начались гибельные для них испытания. Вот и отечественный коммунизм со своими самодержавными лидерами чувствовал, что западный ветер жизнеопасен для диктатуры.

В день погребения царской семьи смотрел я на высоких гостей и на прочих гостей, на тех, кто теснится среди прощающихся особ, уныло повторяя двустишие, которое родилось своевольно, не испросив моего согласия: «Наши сочувствие и сострадание Иерархичны, как наше сознание».

Если решат канонизировать за мученичество, а не за святость, то очередь в нашей стране растянется на многие десятилетия. Такова уж наша история! Сразу же вспомнишь слова Кьеркегора о том, кем становится мученик, обретающий власть.

Фраза из телерепортажа: «На фоне оживленного кладбища эта разрушенная церковь выглядела особенно одиноко».

Разница меж двумя застольями – на именинах и на поминках – примерно такая, как меж карнавалом и балаганом. Один веселится, забыв о времени, другой – бодрится изо всех силенок, оценивая и провожая – личность, иллюзию, стиль, эпоху.

У литературы бывают периоды, когда она удивительно смахивает на постаревшую красавицу – гордость и недоступность минули, пришли суетливость, озабоченность, бегающий, завистливый взгляд.

И снился ему чудесный сон: вот и попал он в нездешнее царство ненаказуемой инициативы.

Когда ежечасно нас призывают к поискам национальной идеи, я вспоминаю, что Рудольф Гесс говорил, что «подъем без нее невозможен», имея в виду подъем гитлеризма. С новым вас веком, со старой трухой!

Писатели так занятно устроены, что их проповедническое творчество и их исповедальное творчество в равной степени теократичны. Божественное назначение автора прорывается в каждом слове.

Вершина пьесы – исповедь мысли.

Юрий Болдырев меня навестил буквально за день до внезапной смерти. О чем мы только не говорили! Между прочим, он рассказал мне о том, как в саратовской молодости он раздобыл на день или два машинопись моей «Римской комедии» и переписал ее от руки. То, что он сделал для памяти Слуцкого, можно сказать, неоценимо. В сущности, он открыл поэта, которого все мы недооценивали. Закроешь глаза, и так отчетливо видишь Болдырева за столом нашей кухоньки – тихий, полугорбатый гном, словно озаренный неяркой, невидимой внутренней подсветкой.

Илюмжинов объявил себя ханом. Дочь казахского президента выходит замуж за сына киргизского – первый династический брак. Население воодушевлено. Восток, разумеется, тут в авангарде, но и вся эта смешная планета неисцелимо поражена прилипчивым вирусом сословности.

Движение «Патриоты России». Все равно что движение «Красавцы России».

Писатель, сталкиваясь с несправедливостью критика, не может взять в толк, что для современника он не столько книга, сколько знакомый. Книгой становится он для потомка, не испытывающего к нему личных чувств.

Когда остаешься лицом к лицу с замыслом, первое, что ты должен сделать, – определить решающее звено. Возможно, крепче за него ухватиться. Долгое время я не верил, что напишу продолжение «Варшавской мелодии». Но стоило только мне ощутить, что запальная сила этой пьесы – историческая обида России на Запад, и сразу же все мне стало ясно – я понял, что ее напишу.

Моя героиня, моя Гелена, постаревшая и помудревшая, произносит в финале пьесы: «Боюсь, что нам придется ответить за то, что мы жили в этом столетии. Наша беда и наша вина. Мы оставляем тем, кто приходит, взбесившийся непотребный мир». Грустно, что довелось заканчивать с таким настроением пьесу и век.

Фейерверочный громкий успех «Перекрестка», моей второй «Варшавской мелодии», – прощальная