Почти 15 лет - Микита Франко

завтра не существовало, и Славе требовалось время, чтобы это понять.

— Я просто не знаю как, — жаловался он Крису, сидя по-турецки на кровати – напротив ноутбука с включенным 3умом. – Что я должен ему сказать? «Может, обсудим твоё изнасилование»? – он фыркал на последних словах: — Ну и бред…

— Может, начнете с правды?

— С какой? – напряженно уточнил Слава, боясь, что дальше Крис скажет: «Ну, признайтесь ему, что вас изнасиловал тот же самый человек».

— Скажите ему, что беспокоитесь о нём, и хотите это обсудить.

Ага, как же… Он пытался. Только Мики бурчал в ответ, что в порядке, и он, этот его липовый порядок, казался таким огромным, что Слава не понимал, как через него переступить. Да и не будешь же переступать поперек его желаний, иначе это тоже какое-то… насилие.

Господи, куда в родительстве не поверни, а всё – насилие.

— Воспитание – вообще насилие, — с грустной усмешкой замечал Крис, когда Слава говорил об этом.

Но поговорить об Артуре всё-таки пришлось – Слава заметил, что избегает этой темы с такой же частотой, с какой Лев на своей психотерапии говорит об отце, а это две крайности одного и того же. Две крайности боли.

— Когда Лев сказал, что они избили его, я… Я так позавидовал, если честно, — произнёс Слава.

— Вы бы хотели его избить? – прямо спросил Крис.

Слава испугался такой бесхитростной, и в то же время жесткой формулировки. Сказал, забегав глазами:

— Не знаю, это… не очень правильно, наверное.

— Не обязательно подвергать желания оцениванию. Достаточно просто признать: да, хотели бы. Или нет, не хотели.

Всё было очевидным, но он молчал, не позволяя сказать этого вслух.

— Слава, — негромко позвал его Крис. 3ахотелось с силой опустить крышку ноутбука.

— Что? – мрачно откликнулся он.

— Вы когда-нибудь выражали злость?

— То есть?

— Ну, делали что-то в порыве злости? Рвали бумагу, били по стенам…

Он уверенно помотал головой:

— Нет, никогда. Только… иногда повышал голос.

— Почему так?

Слава удивился вопросу.

— Потому что агрессия деструктивна, — объяснил он. – Я с детства… такой. Я даже занимался восточными единоборствами, в которых не принято бить противника.

— Но мы ведь говорим не о выражении агрессии, а о выражении эмоций, — заметил Крис. – Для вас агрессия и злость – одно и то же?

— Очень близко друг к другу.

— А в чём разница?

— Ну… — он задумался. – Агрессия направлена на кого-то. Если я возьму свою злость и направлю её на Артура – это будет агрессия. То, что сделали Лев и Мики – агрессия, и мне это не близко. Это не то, чему я бы хотел уподобляться.

Крис кивнул, выражая понимание, но сказал:

— 3лость можно выражать нейтрально, не выплескивая её на реального человека. Конструктивным способом.

— Например, как?

Он загадочно улыбнулся:

— Мне кажется, рядом с вами есть отличные советчики по этой части.

Вокруг пахло помоями, жжеными покрышками и тухлой рыбой. Слава посмотрел на биту в своих руках, потом на Льва, показывающего два больших пальца вверх, и уточнил:

— Ты уверен?

— На сто процентов.

На капоте старого проржавевшего москвича стояла удивительно чистая, почти нетронутая отбросами хрустальная советская ваза. Слава вздохнул, опуская со лба защитные очки на глаза, и поправил кожаные перчатки на руках. Боковым зрением отметил, как Лев предусмотрительно попятился в сторону. 3амахиваясь битой, он успел подумать только одну короткую, но злую мысль: «Это тебе за Мики» — и хрусталь разлетелся на миллионы осколков.

«А это – за меня», — и следующий удар прошелся по надтреснутому лобовому стеклу – оно, сначала выгнувшись вовнутрь от первого удара, рассыпалось на крупные острые куски со второго.

Он представлял его широкое угловатое лицо перед собой, поднимал из памяти мельчайшие подробности внешности: сальные поры, коньячное дыхание и глаза, чуть прикрытые тяжелыми веками, ничего не выражающие глаза, тупые и жадные. Артур часто прятал взгляд за темными очками, словно понимал его отвращающую природу.

Слава чувствовал, как в нём просыпалась какая-то грубая и слепая сила. Она делала шире плечи, наливала мускулы, тяжелила кулаки. Он бил, бил, бил – куда придется, — сначала оставил с десяток вмятин на старой машине, а когда это перестало приносить удовольствие – перестало, потому что такое избитое и раскуроченное доламывать было скучно, — Слава взглядом начал искать новую жертву, и нашел: двинулся к холодильнику из соседней кучи барахла, и лупил по нему битой до тех пор, пока не отвалилась морозильная камера.

А когда и это наскучило, он снова и снова находил недоломанное – неработающую технику, старую мебель и даже детские игрушки. Ломать, ломать, ломать – только этого и хотелось! Джиу-джитсу, блин – да пошло оно нахрен.

Он остановился, почувствовав горько-соленую слюну во рту – смесь пыли и крови (похоже, задело осколком губу). Это было отрезвляющим, но не настолько, чтобы Слава себе ужаснулся – нет, совсем нет. Он был полностью удовлетворен.

Лев выглянул из-за кучи бытовой электроники, не торопясь приближаться к Славе.

— Надеюсь, ты не меня представлял, — произнёс он, оглядывая масштаб повреждений.

— Не тебя.

— А кого?

Слава покачал головой: он пока не чувствовал себя способным поделиться. Точно не раньше, чем сможет поговорить об этом с Мики.

Лев не настаивал. Перешагивая через раскуроченную микроволновую печь, он сказал, подходя ближе:

— Должно помочь. Я так… с табуретом разговаривал, — он признался в этом несколько смущаясь.

— С табуретом? – Слава подумал, что это какая-то сложная шутка.

— Отец.

Ох. Сложная, но не шутка.

Слава прислонился лбом к плечу Льва, почувствовал прохладный флис на коже – это действовало заземляюще. Теплые пальцы коснулись завитков волос на затылке, и он поежился от этого ощущения – приятно.

Передавая биту в свободную руку Льва, Слава попросил:

— Пойдем. Тут воняет.

Лев повернулся за ним, закидывая биту на плечо, и в спину раздался неуверенный вопрос:

— А куда пойдем?

Слава пожал плечами, оглядываясь:

— К тебе?

Лев улыбнулся, кивая в сторону:

— А я уж думал, что не окажусь на месте этого холодильника…

— Тебя тоже отделать битой? – прыснул Слава.

— Ну, биту из этого уравнения я бы убрал, — ответил Лев. – Только ты, я и эта твоя, — он наклонился к Славиному уху, томно произнося: — грубая