Почти 15 лет - Микита Франко

был папа, была эта песня, и казалось, что ничего не страшно. Неужели когда-то рядом с папой было так – ничего не страшно? Всю жизнь он был для Лёвы единственным источником страха (если не бояться отца, то Лёва бы просто не знал, чего или кого ещё тогда бояться?), а на Байкале всё ощущалось иным…

Он, проморгавшись от подступивших слёз, посмотрел на табурет и честно сказал ему:

— Проблема в том, что я тебя, кажется, не ненавижу. Я бы хотел, но я не могу.

Лев поднялся, сунул пальцы в карманы джинсов, в напряжении заходил по комнате. Поглядывая на табурет, попробовал заговорить:

— Мне кажется, я не могу тебе простить, что когда-то ты был… нормальным. Мне невыносимо об этом знать. Наверное, поэтому Пелагее легче, она не знала этого никогда, а я… Помню этот сраный Байкал. И песню, которую я, по твоей милости, пел собственному сыну. Я даже… я научил его некоторым штукам, которым учил меня ты, например, складывать человечка из бумаги и рисовать утку…

Он замолкал, как будто ждал ответа, и было сложно не получать реакции. Тишина сбивала, но Лев пытался говорить: снова и снова.

— Сейчас я хожу на психотерапию со своим мужем… Кстати, я гей. Не знаю, должен ли говорить об этом, просто… Ну, я ведь не признавался тебе, и ты не в курсе… Это с одной стороны, а с другой… Ты табурет.

Он остановился напротив, посмотрел туда, где представлял у табурета глаза (почему-то на уровне сидения) и вздохнул.

— У нас с мужем… нездоровые отношения, — продолжил Лев, снова расхаживаясь. — Психотерапевт так считает, и он сам, и… Наверное, я тоже. Я пытаюсь это признать. Проходя через терапию, я много думаю и о тебе, и о своих отношениях с детьми, особенно с Мики, и о том, что между родителем и ребёнком тоже могут быть… нездоровые отношения. Я не лучший отец. Между мной и Мики часто звучат слова любви, и есть поступки любви, и кажется, что не может быть такого, чтобы мы не любили друг друга, но при всём при этом мы… нездоровы. Прямо как со Славой. И с Ваней, конечно, тоже. Похоже, со всеми, кого я люблю, я делаю это нездорово.

Он замолчал, почувствовав, как нащупал нужные точки: в груди что-то с надрывом застонало. «Нехорошо, и закончится слезами», — сразу понял Лев.

Понял, но не прекратил.

— 3наешь что? – он уверенно отпустил себя в новый виток разговора. — Я хотя бы люблю их, и я говорю им об этом, а ты… Ты никогда мне такого не говорил. С тобой я постоянно чувствовал себя недолюбленным, ненужным, неспособным заслужить даже одобрения, не то что любви. Я только сейчас понимаю, как сильно этого хотел, и… А знаешь, мне это больше нахрен не нужно. Мне не нужна твоя любовь, ты можешь оставить её себе, похоронить в своём посттравматическом расстройстве точно так же, как ты похоронил в нём всю свою личность. А я как-нибудь проживу, мне бы только понять, как сорвать с себя этот… Сраный шаблон. Эту маску абьюзера. Потому что я настолько сливаюсь с тобой, что уже даже не знаю, где заканчивается моя личность, и начинается твоя. Я весь в твоих установках, взглядах на жизнь, реакциях, я до такой степени похож на тебя, что это уже нездорово. Это всё отравляет. Я такой же токсичный, как и ты, и люди возле меня такие же несчастные, как твои близкие – возле тебя. Я ненавижу этот чёртов симбиоз, эту твою шкуру на себе, я устал, я… — голос сорвался, сначала на хрип, потом на слёзы, а затем Лев неожиданно ясно спросил: — Когда ты меня обнимешь?

Во рту стало солоно от слёз: скатываясь, они на секунду замирали на губах, прежде чем продолжить свой путь вниз по подбородку. Он сидел на коленях перед табуретом, плакал и просил объятий у того, кто никогда не сможет его обнять. Не потому, что умер, а потому, что никогда не мог. 3нать бы, что папа способен на человеческое, он бы просто представил себе их объятия, и тогда…

«Но ведь способен, — спорил сам с собой Лев. – Сам же говорил, что знаешь: он был нормальным…»

Да, был. Очень давно.

Конечно, очень хотелось, чтобы папа обнял его такого, как сейчас, но за неимением сердца у старшей версии, Лев позволил себе принять объятия от младшей.

Он опустился вперед, на пол, рядом с табуретом, свернулся калачиком и закрыл глаза, представляя, что ему три года, вокруг – Байкал, и рядом папа, с которым ничего не страшно. Он берет его на руки, садит на шею и поёт песенку про Львёнка и Черепаху.

«И, все-таки, это не по правде, ведь я сплю с закрытыми глазами, и, значит, солнышко видеть не могу.

А ты открой глаза и представь, как будто ты спишь с открытыми глазами и поешь»

Лев думал, что к концу разговора он превратит табурет в щепки, но почему-то чувствовал к нему такую детскую, трепетную любовь, почти как к настоящему.

Наталья говорила: «Нужно признать свои чувства», и Лев полагал, она говорит о ненависти. Оказалось, они говорили о любви.

«Я люблю тебя. Я люблю тебя несмотря ни на что, как будто забываю, во что ты превратил наши жизни, и мне стыдно за эту любовь к тебе. Но я имею на неё право, потому что я помню тебя другим. Я люблю ту, хорошую версию тебя, и я оставляю её себе, а всю остальную – отпускаю. Я больше не хочу из этого состоять».

Слава [74]

Было странно, когда Мики вернулся.

Было странно продолжать имитацию обычной жизни.

Было странно не обсуждать случившееся.

Он готовил ему завтрак, провожал в школу, хлопал по плечу, прощаясь и приветствуя, желал: «Спокойной ночи» перед сном, но… Оно стояло поперек их отношений. Оно – насилие.

Теперь они знали эту историю с самого начала, прям с пролога: как, что, когда и зачем сказал и сделал Артур, чтобы сегодня они оказались в этом дне, состоящим из сотен часов в сутках – просто потому, что Славе казалось: день никогда не менялся. Это был один большой бесконечный день, в который он должен был поговорить со своим сыном, но в который никогда не говорил, и поэтому ночь не наступала. Продолжалось затянувшееся утро. Он каждый день думал: «Может, завтра?», но