В деревне - Иван Потрч

После войны в деревне осталось мало мужчин; нас, тех, кто уцелел, просто разрывали на части, когда начинались полевые работы. Да и дома дел было по горло, ведь мы заново строились, однако я пользовался любой возможностью, чтобы улизнуть — от Штрафелы и Лизики, от того ада, который существовал в доме, от скандалов, которые могли разразиться в любую минуту. Я помогал корчмарю, но чаще бывал у Топлеков. Старик, который, собственно, и стариком-то не был — ему было всего-то за сорок, — уже не вставал и высыхал на глазах. «Чахотка его пожирает», — толковали вокруг. Он распластался на кровати в большой горнице, выложив костлявые пальцы поверх красного одеяла, и наблюдал за нами крупными желтоватыми глазами. Эти глаза его да еще длинная черная борода — все, что осталось от прежнего Топлека. Вот она, чахотка, думал я, залезая ложкой в горшок. Никому из сидевших за столом не хотелось говорить. Мы торопливо заканчивали обед, каждый крестился, поскорей хватался за шапку и выходил из комнаты.

— Зефа, Зефа! — чуть слышно звал он жену, приподнимаясь на костлявых локтях — казалось, у него в руках были палки.

Раза два я ездил к священнику, однажды меня послали за врачом. Я вез его в коляске корчмаря и именно в корчме, где доктор остановился промочить горло, узнал, что Топлеку недолго осталось жить, потому что он «обызвествился».

— Чахотка, да? — спросила корчмарка, поднося доктору чарку.

— Да, сударыня, — отвечал тот нагибаясь, потом сделал глубокий вздох и громко чихнул. — Меня, сударыня, тоже прихватывает.

Корчмарка возразила, что ему-то опасаться, нечего — вон какой круглый да румяный, и озабоченно спросила:

— Неужто в самом деле никак помочь нельзя? Может, в больницу его положить?

Доктор похлопал себя по карманам, сунул ей деньги, а я, собираясь хлестнуть кобылу, успел заметить, хотя сидел впереди, как он пожал плечами и наполовину по-немецки сказал:

— Sache, die ist zu spät, ist zu spät, госпожа Плой. Das ganze System ist wie ein Zement geworden[7]. Все у у него в желудке обызвествилось. Кто ему даст новый желудок?

Я сделал вид, будто ничего не слыхал, будто ничего не понял, и так натянул вожжи, что кобыла затопталась на месте.

В городе я купил лекарств, какую-то микстуру и отвез Топлекам. О словах доктора я никому не сказал — я имею в виду тогда не сказал; потом-то рассказывал. И рассказывал, когда словечка не смел о том проронить, а вот проронил. Теперь-то мне понятно, почему я здесь…

…Хедл опять выругался. Я испугался, что он перестанет рассказывать. Но он положил под голову руки, поглядел в потолок и неожиданно заговорил:

— С тех пор не проходило недели, какой там недели, почти дня не было, чтоб я не ходил к Топлекам и как-нибудь им не помогал. Должен признаться, что поначалу я ходил туда, надеясь уйти от того, что творилось у нас дома, от Штрафелы и Лизики, но, пожалуй, с большей охотой еще и потому, что чувствовал себя там желанным гостем — ведь Топлечка каждый день меня приглашала.

Хозяйка кружилась вокруг меня, а когда останавливалась, сложив на груди руки, выплакивала мне все свои беды и обиды.

— Господи, Южек, что бы мы делали без тебя. Мужику стоит только разок руку приложить, и дело сделано; а нам, женщинам, одним ничего не суметь. Какое счастье Хедловой выпало, что у нее такой работящий парень, и Францл тоже, господи упокой его душеньку, был работящий. Господи, ему бы еще пожить…

Я колол дрова, отбивал косы, готовил плуг и телегу к пахоте или на лугу перед домом косил траву для свиней, и все время чувствовал на себе пристальный взгляд Топлечки. И хотя мне нравилось, что меня хвалили, сейчас я не мог избавиться от какой-то мучительной неловкости — слишком уж она крутилась возле меня. А может, это мне только казалось. Однажды вечером, после ужина, когда я собирался совсем уходить, Топлек приподнялся на локтях и сказал:

— Приходи к нам опять, Южек! Мы тебе за все заплатим, в долгу не останемся, было бы дело сделано. Ох, только бы мне на ноги встать! Налей себе, выпей! Зефа, бабы, чего ждете? Налейте ему стакан! Хана!

Он так разволновался, что тут же без сил повалился обратно на постель.

Я улыбнулся, чтоб показать, как мне хорошо, и чтоб успокоить Топлека; потом быстро осушил стакан, хотя пить при больном мне не хотелось.

— Господи, да придет он, — ответила Топлечка вместо меня и повернулась в мою сторону. — Куда ж нам, бабам, без него деться, господи помилуй!

Больной закашлялся, словно хотел избавиться от мокроты или захватить побольше воздуха; Хана встала, собрала посуду и сказала:

— Да придет он, чего вы слюни распустили, придешь ведь, Южек?

Она толкнула меня, проходя мимо с посудой, и засмеялась. Вела она себя как молодая озорная хозяйка. Вот так и стал я только по вечерам уходить домой; иногда даже глубокой ночью, и начал подумывать о смерти Топлека. «Обызвествился», — вертелось у меня в голове. И неизвестно откуда возникла мысль о хозяйстве Топлека — хоть бы никогда ее не было! Топлек дышит на ладан, не сегодня-завтра умрет, «обызвествился», а земля останется. Да, а что будет с его землей — это вдруг почему-то меня заинтересовало. Как поступят женщины?

Я остановился у ручья, закурил, потом вступил на мостик и замер у перил; послушал журчанье воды, куда-то спешившей, вынул цигарку изо рта и стал плевать в воду.

Вспомнил о Тунике, но почему-то поскорей отогнал эту мысль. Ведь Туника была ребенком, она только что кончила школу. А не захочет ли Топлечка во второй раз выйти замуж? Она казалась мне слишком молодой для того, чтоб уступить землю. Да и кому ее уступить? Ханике? Но и Ханика, старшая дочка, не созрела для замужества, хотя и была года на два старше Туники. О Хане я никогда не думал. И сейчас тоже не