Как я выступала в опере - Екатерина Поспелова

кусками фруктов, утопленными в божественно-сиреневом). Я все просила дать нам замки для великов, ведь мы ж должны были их оставлять где-то. Но фрау Мари только смеялась переливчато и махала рукой. Мы оставляли велики на ближайшей станции и на поезде уезжали за копейки в Грайсвальд, Штральзунд и Любек, смотрели там готику из красного кирпича и просто целовались. Потом приезжали вечером, а под деревцем стояли «unsere Fahrräderсhen», как умиленно говорил муж. И в закатных лучах ехали домой, уворачиваясь от зайцев.

Тогда у нас и возник этот мем:

«Глеб Геннадьич выходит в астрал».

Это значило: «Доведись сейчас моему папе увидеть, где мы и что мы…» Мобильников-то не было, а мы только из Варшавы позвонили, что побудем там немного.

Потом Глеб Геннадьич ходил в этот астрал, как на работу.

Через два дня мы, расцеловав, как родных, наших хозяев, оказались в Гамбурге, где нам пересчитали дорогу «Берлин – Париж» на «Гамбург – Париж» – да еще и денег вернули!

Купе было удивительное – там было 8 полок, причем не плоских таких скучненьких, а цветных пластиковых, и к тому же изогнутых под форму жоп и ног. Немножко было похоже – если б Сальвадору Дали заказали детскую для восьмерых детей, а он расплавил бы ее, как свои часы-яичницу.

Больше в жизни таких купе не видала.

Бабушка в Париже встретила нас стоически и без упреков – наверное, астрал что-то нашептал папе, и он позвонил, чтоб она особо нас не ждала. О том, что все волнуются, мы не очень-то задумывались в нашем счастье. А потом бабушка и вовсе уехала к детям в Бретань, и мы были во всем доме одни. Я играла на рояле, а ежики заходили прямо в комнату – слушать.

Позднее нас переманила к себе Мария Васильевна Розанова, и мы переехали в другой пригород, к ней и Синявскому.

Вот это было житье! Сначала М. В. нас третировала как мелюзгу и занималась только журналистами, которые снимали фильм о Синявском, и жили, конечно же, тоже у нее. Дураки они были ужасные – ничего не придумали лучше, чем тащить А. Д. на Трокадеро и снимать на фоне Тур-Эфеля (дескать, Париж).

Я как-то сказала: «Вот вы, М. В., все с ними, да с ними, а мы, между прочим, очень тонкие и глубокие люди». Она так глянула из-под очков: «Дааа? Это мы поглядим!» Но через два дня телевизионщики ей надоели, и она стала необыкновенно нежно опекать нас и любить! Кормила, рассказывала что-то невероятное про еду, ксерокопировала нам карты, говорила, куда ходить и ехать.

Почему-то у нее, искусствоведа, было предубеждение против Лувра.

«В Лувр ходят одни жлобы», – сказала она.

Мы все-таки ходили, но тайно.

А с ее подачи были в музее механической музыки. Там демонстрировались всякие шарманки и автоматы разной сложности: например, бросаешь денежку в картину, а на ней курица бегает, кюре грозит мальчонке Библией, а на заднем плане корабль плывет. Ну, и сидел целый негритянский диксиленд – заводные куклы. Не говоря о шкатулочках, играющих марсельезу и вальс из фильма «Доктор Зиваго».

Затем мой папа вышел в астрал в зоопарке-сафари Туари, где слоны и антилопы боками толкали нашу машину, а медведь чуть не полез к нам в салон за моим бутербродом. Так и помню его синие когти в двадцати сантиметрах от моего носа, давящие на мое стекло. Слава богу, водитель ударил по газам, оставив голодного мишку смотреть нам вслед…

Молодой парень-фальцовщик антисоветского журнала «Синтаксис», который издавала М. В., ушел в отпуск, и мы работали вместо него – фальцевали. М. В. нам за это платила (!!!), несмотря на вопли моей мамы по телефону: «Марья, прекратите эту филантропию!»

Мы ходили в какие-то кривые невиданные ресторанчики, где на полу спали собаки, вокруг бегали дети, а супруги китаец с китаяночкой, миниатюрные, как подростки, отлично знали, что ест Синявский, и подавали ему не меню с драконами, как нам троим, – а прямо сразу миску с баландой, напоминающей ту, что он ел в мордовских лагерях. «От добра добра не ищут», – говорил Андрей Донатович и дрожащей паркинсоновой рукой протягивал мне через стол попробовать какую-то клецку в ложке. А потом вторую – мужу. Мы вытягивали губы, проглатывали и очень хвалили. Сами-то мы, с М. В., изощрялись в выборе.

Потом мы решили еще испытать уже успокоившегося было Глеб Геннадьича и уехали к океану автостопом. Тут инициатива была моя – муж хотел ночевать в отелях или в «оберж де жонесс», но я – непременно в спальном мешке в стогах средь полей. Ну, меня ж не одолеть, особенно влюбленному молодожену – и мы в три приема (Руан – Кан – Трувиль) приехали на Атлантическое побережье.

Кто нас только не вез!

Какие только автомобили мы не останавливали!

Если нас никто не подбирал, мы обзывали приближающуюся машину именем французского поэта или композитора, а когда тот промахивал мимо, ругали его творчество.

Взял, в результате, Андре Жид.

(Не читала вообще.)

Один раз смертельно испугали негра: он не мог понять – почему нам не в сам Кан, а «не доезжая», а я не могла вспомнить, как по-французски «поля». Потом всплыла вдруг в уме песенка «О-о, шан-зэлизе», и я закричала: «Дан ле шан!» Негр испугался, что мы его сейчас, в полях, монтировкой по башке, – и остановил у ближайшей бензоколонки…

А стога, надо сказать, в Европе неподходящие для спанья совсем – это такие спрессованные брикетики. Мы, засыпая на ходу, час дергали из них сено, чтоб не прямо на стерне заночевать в наших «сак а куше».

Еще один португалец сказал, что ему не в Руан, а ближе, но, узнав, что мы из «л’юэрэсэс» (l’URSS), воскликнул «оляля» и проехал лишние сорок километров!

А через два дня очередной Дебюсси высадил нас на пригорочке, а за ним – ничего не было, только синь, голубизна, розовость, мреяние, переливы, запах, крики каких-то не видных в солнечном мареве птиц – и все.

– Глеб Геннадьич… – начал муж.

– Молчи-молчи, – сказала я.

И мы так простояли полчаса с рюкзаками у ног…

Заходите 

Продавец в нашем овощном называется «обманщик».

Он ласковый, предупредительный, и дверь на улицу побежит-откроет, и улыбнется с такой томной восточной слезой в очах – но нет-нет да и подсунет среди пяти возможных помидоров один с бочком.

Или зелени завернет с тухлятинкой под ниточками.

Когда он обманывал нашего папочку, мама вскипала, надевала яростно сапоги без колготок – и шла РУГАТЬСЯ.

Выглядит