Да здравствует жизнь! - Софи Жомен

В этот момент музыканты начинают играть. Это джаз. Меня охватывает радостная дрожь.

Фран вздыхает и улыбается.

– Я очень люблю это место и концерты, которые здесь устраивают. Когда эта группа играет на улице, я почти всегда к ним подхожу. Их даже слышно из моей спальни, если открыть окно.

– Точно, ты ведь живешь прямо за баром, да?

– В пятидесяти метрах. Любишь джаз? – спрашивает она, замечая, как я постукиваю пальцами по столу.

– О, это очень длинная история любви. Студенткой я пела в баре под пианино, чтобы свести концы с концами.

– Не может быть! Правда? Здесь, в Амьене?

– Нет, в пригороде Парижа, во время учебы.

– Потрясающе. А сейчас поешь?

– Только в дýше.

Мои слова вызывают у нее улыбку.

– Откуда ты родом? Не из Амьена, насколько я поняла.

– Нет, я родилась в Версале. А ты?

– А я местная. Я родилась, выросла, училась и работаю здесь! А ты? Что тебя сюда привело?

– Стажировка по окончании учебы. В этом квартале я встретила Элиотта – он живет неподалеку, – да так тут и осталась.

– Детей не планируете?

Это для меня болезненная тема, но я стараюсь этого не показывать. Нам с Элиоттом постоянно задают подобные вопросы, но мой теперешний вес – серьезное препятствие беременности, так что я отгоняю эти мысли.

– Пока нет, а ты?

– О нет! Еще не встретила человека, с которым была бы готова решиться на такую авантюру.

Мой взгляд сразу находит ее левую руку: на ней нет ни помолвочного, ни обручального кольца.

– Я была замужем, – говорит она, и мне сразу становится неловко от собственной предсказуемости. – Брак продлился два года, а потом я поняла, что выходить замуж из таких побуждений, как я, было неправильно.

– Как это?

– Я встретила моего – теперь уже бывшего – мужа сразу по окончании учебы. Он работал дизайнером интерьеров уже пять лет и был таких же габаритов, как и я. Я тогда рассудила, что легче жить с парнем, похожим на меня и разделяющим мои интересы. Фред был влюблен, а я – нет. Я поняла это, когда ему предложили переезд в Германию и работу в масштабном проекте по реконструкции музея. А мне совершенно не захотелось ехать вместе с ним.

Она допивает свой бокал одним глотком.

– Вставай, пойдем!

– Что? Куда?

– Ты же сказала, что умеешь петь?

Я недоуменно хмурюсь.

– Ну, давай! Здесь привыкли, что клиенты иногда выходят к микрофону. Мне-то медведь на ухо наступил, но ты исправишь положение.

Я чувствую, как кровь резко отливает у меня от лица. Петь перед этими людьми? Никогда в жизни. Но Фран уже встала.

– Не уверена, что хочу…

– Не уверена – это не значит, что не хочешь! Давай, пошли, попросим у них что-нибудь попроще, чтобы ты распелась. Хотя, если ты поешь в дýше, это, может, и лишнее!

Она пытается шутить, но получается у нее плохо.

– Фран, правда, не надо…

– Да ладно, не стесняйся, сейчас все точно так же, как в двадцать лет!

Как раз-таки нет. Теперь все по-другому.

Но она этого не понимает и решительно прокладывает себе дорогу между столиками, чтобы договориться с музыкантами. Я вижу, как она указывает им на меня.

– Девушка в зеленом платье, вон там, выходите к нам!

Все головы поворачиваются в мою сторону, и меня волной накрывает стыд. Щеки горят огнем – наверное, я сейчас похожа на здоровый зеленый помидор в стадии вызревания.

Я отрицательно машу рукой, но ситуация усугубляется: парень просит посетителей меня подбодрить. Вокруг сразу же раздаются аплодисменты и свист. Ужас: меня, кажется, сейчас вырвет.

– Как вас зовут?

Я не в состоянии ответить, и Фран делает это за меня.

– Марни.

– Давайте, Марни, все вас ждут!

И все скандируют: «Мар-ни! Мар-ни! Мар-ни!»

Один из моих первых терапевтов как-то сказал мне, что стыд возникает у нас тогда, когда мы не соответствуем социальным нормам. Здесь, на террасе бара, общей нормой, очевидно, является худоба. Если я сейчас же не уйду, то опозорюсь перед всеми этими людьми.

Я хватаю сумку, встаю и слышу удовлетворенные возгласы.

Пройдя через всю террасу, я обращаюсь в бегство.

Ненавижу ее за то, что она сделала.

Глава 7

– Эй, Марни! Подожди!

Я останавливаюсь, видя, что Фран бежит за мной по мосту. Бежать еще далеко, а она уже задыхается.

– Мне очень жаль… Правда. Это было очень глупо с моей стороны, я не поняла, что тебе это так неприятно.

Во-первых, я не злопамятна, а во-вторых, Фран и я недостаточно близки, чтобы она знала о моих страхах.

– Все нормально, не волнуйся.

– Конечно, я волнуюсь! Ты не против пойти куда-нибудь в более спокойное место и поесть?

Щеки у нее раскраснелись, макияж от бега немного потек. Я улыбаюсь ей:

– Не против. Здесь неподалеку на улице Якобинцев есть симпатичное бистро, правда, там не часто бывают свободные места, но попробовать можно.

– Давай, веди!

Оно называется «Черемша», мы очень любим ходить туда с Элиоттом. Там спокойно, красиво, уютно и очень вкусно. Когда мы приходим, выясняется, что свободен только один столик на двоих рядом с барной стойкой. Мы заказываем два бокала вина и еду, и Фран смотрит на меня, улыбаясь.

– Это давняя история?

– Что?

– Твоя блеммофобия[14]?

Я на мгновение теряю дар речи.

– Я не боюсь, когда на меня смотрят, Фран, я просто этого не люблю – это разные вещи.

– Ты не любишь, когда на тебя смотрят, потому что боишься того, что о тебе подумают.

Я вздыхаю: этот разговор мы с Элиоттом вели уже раз сто, и я не собираюсь входить в эту реку еще и с Фран.

– Ошибаешься, я не боюсь. Я знаю, что они обо мне думают, и ты тоже знаешь.

Она вдруг насмешливо хмыкает.

– Ты действительно думаешь, что люди оценивают тебя ниже, чем ты сама?

– Что?

– Им на тебя плевать, и вот почему: ты недостаточно толстая, чтобы они тебя заметили или чтобы обсуждать тебя вечером дома за пиццей и колой.

Я закипаю и сразу же начинаю винить себя за это.

– Я жирная.

– У тебя умеренное ожирение. Это означает, что ты тратишь много усилий, чтобы найти себе шмотки, но не всегда; что в автобусе или в самолете ты еще можешь найти удобное положение; что ты можешь завязывать и развязывать шнурки без одышки, а когда люди тебя видят, они не думают, что ты липкая от пота. Ты считаешь себя толстой, но сама видишь, что есть варианты и хуже.