Петр Боборыкин - Проездом

Внизу, с парадного крыльца, раздался звонок.

— Это наверняка доктор, — заметил Капитон.

— Доктор… А Митька-то там ли?

— Должен быть там.

Они разом встали, и Капитон поблагодарил старика за «чай-сахар».

Им обоим стало на душе светлее от всего того, о чем они переговорили. Барину гораздо лучше, дома продавать зря не будет, быть может, и зазимует здесь; а главное, протурили «французенок».

По лестнице, действительно, поднимался доктор; ступеньки поскрипывали под его легкими шагами. Полное, добродушное лицо его с мороза зарумянилось, он смотрел по-праздничному, как практикант, заранее довольный тем, что он найдет у больного.

В дверях он остановился, увидав Стягина в кресле, с газетой в руках, и крикнул:

— Вот мы как! Превосходно! Сами газету читаем! Поздравляю, Вадим Петрович! Теперь мы не по дням, а по часам будем поправляться!

Стягин сидел в кресле еще с укутанными ногами, но уже одетый, в накрахмаленной рубашке; глаза смотрели ласково и вопросительно на доктора.

— Павел Степанович! — откликнулся он, протягивая обе руки доктору. — Вы не только исцелитель моего тела, но и души… Вам я обязан тем, что могу теперь спокойно ждать выздоровления.

— Это мой прямой долг, Вадим Петрович.

Доктору он был действительно обязан освобождением своего дома от «француза», как выражался Левонтий. Вчера Леонтина со своей Марьетой была перевезена в «Славянский базар» по настоянию добрейшего Павла Степановича. Он напустил даже на себя небывалую строгость, когда говорил Леонтине о том, что не может ручаться за исход болезни, если больного будет тревожить соседство двух женщин, не привыкших к тишине.

Леонтина объявила ему в ответ, что она сама не желает оставаться «dans cette sale boite».[35]

Вадим Петрович чувствовал себя так, точно будто его избавили от какогонибудь большого горя, хотя он знал, что переезд Леонтины в гостиницу ничего еще не разрешает, что она может пожаловать сюда, что начнутся объяснения и счеты, каких еще не бывало и в Париже.

Там он не набрался бы такой смелости, как здесь. Да и не было у него там таких помощников, как доктор и Лебедянцев, трогательно преданный ему.

На доктора Стягин продолжал глядеть доверчивыми глазами. В его взглядах было выражение благодарности и еще чего-то… Они понимали друг друга, как участники в одном и том же трудном деле.

— Поджидаете Дмитрия Семеновича? — спросил доктор после того, как ощупал ноги Стягина, измерил температуру и посмотрел язык.

Он знал, что Лебедянцев должен сегодня привезти какой-нибудь «ультиматум» из «Славянского базара». Стягин так же откровенно говорил с ним накануне, как и со своим университетским товарищем. Доктор настаивал на том, чтобы до полного выздоровления Вадима Петровича ни под каким видом не пускать к нему Леонтины. И он, и Лебедянцев, точно по уговору, действовали так энергично, что Стягину оставалось только ждать и не волноваться по-пустому.

Доктору подали кофе. Левонтий пришел с подносом, улыбающийся, как он улыбался только в Светлый праздник, елейный, с низкими поклонами и особенно ласковыми приветствиями.

Когда он удалился, Стягин сказал доктору совершенно приятельским тоном:

— Вы меня не осуждаете, доктор?

— За что же?

— Да, быть может, мое поведение не совсем… как бы это сказать… безупречно, что ли?

— Это почему? — оживленно возразил доктор. — Вы больной, ваша защита тут вполне законна, да если бы вы даже хотели и обрезать… раз навсегда, я вас осуждать за это не буду…

— Однако…

Стягину нужно было услыхать от такого человека, как доктор, несколько доводов в свою защиту.

— Я не циник, Вадим Петрович, но в борьбе с женщиной я признаю законность психофизиологического притяжения, — разумеется, когда нет нравственных стимулов, в виде детей. А тут происходит явное нападение на вас… in extremis,[36] или вроде того. Воображаю, как бы вам пришлось, если бы вы действительно лежали на одре смерти.

Доктор громко рассмеялся.

Точно масло пролили его слова на душу Вадима Петровича.

— Да, вот подите, доктор, не случись со мной здесь болезни, я бы через год подписывал с госпожой Леонтиной Дюпарк брачный контракт. А тут в одну неделю я прозрел, и весь самообман открылся передо мной, вся страшная глупость, на которую я шел… так, по малодушию и холостой, неопрятной привычке…

— И знаете еще от чего? От того, что зажились за границей, оторвали себя от почвы… Я употребил это слово — почва; но я не славянофил, даже не народник. Но без бытовой и без расовой физиологической связи не проживешь. Отчего вас затянула первая попавшаяся связь? От бедности выбора. Вы там иностранец, в семейные дома входить там труднее, легкость нравов известного класса женщин балует, но отвлекает от нормы. Вот и очутишься во власти одной из тамошних хищниц!

— Да, да, — повторил Стягин, — начинал лишаться воли… Здесь я ушел в себя и почувствовал, как бы сказать…

— Барином себя почувствовали, Вадим Петрович, человеком почвы, домовладельцем, помещиком, возобновили связь с нашею Москвой, с таким товарищем, как Дмитрий Семенович, и не захотели отдавать себя на съедение, во имя бог знает чего!.. Вы еще вон какой жилистый! Сто лет проживете! Вам еще не поздно и о продолжении вашего рода подумать…

— Куда уж!

Этот возглас Стягина вызвал в нем вдруг мысль о Вере Ивановне. Ее стройная фигура, умная и красивая голова с густыми волосами всплыли перед ним, и ему ужасно захотелось ее видеть. Захотелось и заговорить о ней с доктором, но он застыдился этого.

— Все будет, Вадим Петрович, — продолжал свои доводы доктор, — только оправьтесь хорошенько, проведите у нас зиму, надо вам снова привыкнуть к зиме в теплых комнатах, посадим вас на гидротерапию… А там подойдет весна — в усадьбе поживете. Кто знает, быть может, и останетесь.

Стягин не возражал. Париж не тянул его. Ехать туда — это значит опять сойтись с Леонтиной или ждать от нее разных гадостей. Она его даром не упустит, и лучше здесь покончить с ней, хотя бы дорогою ценой. Представилась ему и зима в Париже — мокрая или с сухими морозами, с зябким сиденьем у камина, с нескончаемыми насморками и гриппами, к которым он был так наклонен. Прямо в Париж он ни в каком случае не вернется отсюда. И перспектива русской зимы не пугала его. Это его немного удивило, но не огорчило.

— А вот и Дмитрий Семенович жалует! — воскликнул доктор, вставая. — Слышу его шаги по лестнице.

Стягин весь встрепенулся.

— Вы куда же, доктор? — спросил он, видя, что тот берется за шапку. — Ведь у меня секретов от вас нет… Я уже сказал, что вы врач тела и души.

— Я тороплюсь… Только пожму руку Дмитрию Семеновичу и надо бежать. А вы, кажется, в волнении… Не бойтесь… Мы вас не выдадим… Москвичи — народ верный, даром что у них репутация лукавых собирателей земли Русской.

XIII

Маленький, краснеющий нос Лебедянцева улыбался и глаза игриво переходили от одного приятеля к другому, когда он протягивал им руку.

— Извини, брат, — сказал он Стягину, — тебе руки не следует подавать… У тебя еще в суставах опухоль…

— Ничего, ничего, — успокоил его Стягин. — Ты что-то весел. Твоей жене лучше?

Доктор с интересом повторил тот же вопрос.

— Лучше, лучше, — затараторил Лебедянцев, пожимая плечами и обдергивая свой серый пиджак. — Все налаживается… Недельку-другую побудет в лечебнице, а у меня гостит Вера Ивановна.

— Вера Ивановна? — переспросил Стягин и возбужденно поднял голову.

— Да, возится с ребятишками… учит их, гулять водит, — бонна заболела тоже, да и не управилась бы.

— Вот и прекрасно!.. — вскричал доктор. — Я напомню изречение вольтеровского Панглоса.[37] А теперь имею честь кланяться. К вам, Вадим Петрович, я не заеду до воскресенья… Продолжайте ту же диету…

— Это по части тела, а по части души? — остановил его Стягин.

— Лебедянцев, наверное, привез вам добрые вести… Он мне расскажет после.

Первым вопросом Стягина по уходе доктора было:

— Так Вера Ивановна у тебя будет жить?

Он не, мог сдержать чувство не то радости, не то досады на то, что вот лишен ее общества и услуг, а Лебедянцеву она заменяет и больную жену, и гувернантку.

— Чего же лучше, братец!

— Этак весь ее день будет уходить на твою семью… Она совсем ко мне не покажется.

— Почему?.. Бонна выздоровеет. У нее легкая простуда… Да и дай срок. Вера Ивановна — девушка с амбицией, большая умница… Сюда не пойдет, пока у тебя идет еще война… Ха-ха!.. А ты что ж меня не спросишь, с чем я к тебе сегодня пожаловал?

Стягин точно совсем забыл про Леонтину, про все то, самое существенное для него, с чем мог явиться Лебедянцев со своей дипломатической миссии в «Славянский базар».