Валентин Распутин - Дочь Ивана, мать Ивана (фрагмент)

-- Это ты зря, Тамара Ивановна. Парень у нас хороший вырос. Я о нем меньше беспокоюсь, чем о Светке.

Но и Тамара Ивановна беспокоилась о нем меньше. И потому, что парень, а значит, опасностей сразу вдвое меньше, и потому, что мог уже, не обделенный силой, постоять за себя. Но больше всего -- какая-то прочная сердцевина, окрепшая в кость, чувствовалась в нем, и на нее, как на кокон, накручивается все остальное жизненное крепление. Понятно, что это крепление ложилось пока слабо, кое-где топорщилось, кое-где высовывались петли, но оно было на месте, на котором и надлежало ему быть. Это главное. Иван, как и все подростки, ходил на дискотеку, но она не захватила его с руками и ногами, не проникла вместе с ним в дом и не загремела на все пять этажей, как исчадие ада. Все, во что фанатически бросаются другие, его настораживало. В школе все учили английский язык, чтобы проложить им дорогу к красивым и сытым занятиям, он среди всего четырнадцати таких же "поперечных" ходил во французскую группу. Все набрасывалась на порнофильмы, с горящими глазами и почесывающимися выпуклостями собираясь по передовым хазам -- чтобы непременно вместе и непременно в учебных целях, -- он сходил за компанию раза два, почувствовал какую-то внутреннюю морщь и слизь, стыд, удивляясь удалым и неприятным комментариям товарищей, и больше не пошел. Все, старые и малые, валили огромными океанскими волнами на "Гибель "Титаника" -- он удержался, не желая быть каплей того же состава, которые вздымаются рекламным ветром в слепые и кровожадные валы, снова и снова атакующие обреченный лайнер и испытывающие удовольствие от предсмертных криков. Одно время у Ивана случилось странное для парня и хранимое в секрете увлечение --он собирал фотографии принцесс и королев здравствующих монархических семей -- шведской, датской, испанской, португальской, английской, японской, он вглядывался в их лица, чтобы понять, что за особый такой отпечаток накладывают аристократизм, династическая порода, считающаяся спущенной с небес, и восторженное почитание. Но после того как лучезарной звездой просияла принцесса Диана, изменявшая мужу на глазах у всего впавшего в неистовое любопытство мира, Иван выбросил свою коллекцию и вспоминал о ней со стыдом всякий раз, как снова и снова возносили скандальную принцессу как богиню аристократической свободы.

Этим он был в мать. Иван даже стеснялся этого сходства и в решительности своих поступков старался сыскать другие причины. Мать могла сгоряча наломать дров, нередко так и происходило. Сгоряча, к примеру, разбомбила и выставила телевизор, как забывающегося гостя, поведшего себя неприлично. Выставила и только навредила: Светка повадилась бегать под телевизор к подружкам; Евстолия Борисовна, признаваясь, что она "не вылезает из телевизора", приходила совсем редко. "Так не делается, -- считал Иван. --Прежде остынь, потом решайся на размашистые движения". Его поступки, считал он, вызываются волевым решением. Дискотека -- это детская болезнь, так же как пакостливые заглядывания в чужую постель, от нее, от этой болезни, все равно придется освобождаться, и чем раньше, тем лучше. "Титаник" --результат массового психоза, "что все, то и я", а он собирался быть человеком самостоятельным. Французский... Французский понадобится, конечно, меньше, чем английский, и к английскому когда-нибудь придется вернуться, но сегодня английский -- это для сбитого с толку поколения, в сущности, загон, где ему помогут расстаться с родной шерсткой. О принцессе Диане и говорить нечего, она не одну себя отдала на съедение хищникам, а вместе с собою повела миллионы, многие миллионы дурочек, жаждущих мятежного примера.

В последние месяцы у Ивана появилось новое увлечение. Его, впрочем, и увлечением назвать нельзя, оно сразу показало себя не пустым занятием, а интересом, за которым открылся совсем рядом лежащий потайной и увлекательный мир. Это было совсем не то, что ищут, чтобы чем-нибудь себя занять. Однажды он катал-катал случайно подвернувшееся слово, которое никак не исчезало, -бывает же такое, что занозой залезет и не вытолкнешь, -- и вдруг рассмеялся от неожиданности. Слово было "воробей", проще некуда, и оно, размокшее где-то там, в голове, как под языком, легко разошлось на свои две части: "вор -- бей". Ивана поразило не то, что оно разошлось и обнаружило свой смысл, а то, что настолько было на виду и на слуху, настолько говорило само за себя, что он обязан был распознать его еще в младенчестве. Но почему-то не распознал, произносил механически, безголово, как попугай. Недалеко оказалось и другое, летающее рядом с воробьем, столь же очевидное и самоговорящее: "ворона", "вор -- она". Вспомнилось, что "спасибо" -- это "спаси Бог". Вот уж верно: спаси и вразуми нас, произносим как пустышки, как фишки, как номера какие, которые имеют условное обозначение, требующее запоминания.

-- Мама, ты знаешь, что такое сволочь? -- погуляв перед матерью петухом, придав себе важности, спросил Иван, улучив момент, когда Тамара Ивановна вечером перед сном, уставшая и размякшая, опустилась на диван.

-- Сволочь она и есть сволочь, -- мрачно ответила она.

-- А что такое подонки?

-- Чего это тебя потянуло туда: сволочи, подонки?

-- Слушай, мама, и запоминай. Сволочь -- это такая дрянь, которую надо стащить, сволочь с дороги, где люди ходят. Слово "сволочь" -- от "сволочь", убрать с глаз. Переставляешь ударение, и все ясно. А "подонки" -- осадок по дну посудины, несъедобные, вредные остатки, их только выплеснуть.

-- Гли-ка! -- слабо удивилась Тамара Ивановна. -- Сам разглядел или кто подсказал?

-- Я теперь к каждому слову прислушиваюсь. Вот "бездна". Что такое "бездна"?

-- Ты у меня, что ли, спрашиваешь?

-- У тебя. Посмотрю на твое развитие...

-- Я те покажу развитие... Доразвивались... дальше некуда. Ахнули в пропасть -- вот тебе и бездна.

-- Правильно: "пропасть" -- от "пропасть", и она "без дна" -- вот и "бездна".

-- Учись, -- вздохнула Тамара Ивановна. -- Так учись, чтоб не пропасть. Счас все шиворот-навыворот -- ой, разбираться днем с огнем надо. Слова взялся разгадывать... разгадай-ка сумей, где хорошее и где, ой, нехорошее. Ой, Иван, берегись. Счас матери с отцом углядеть вас -- никаких глаз не хватит. Сам берегись. Теперь детишкам хуже, чем в детдоме. В детдоме досмотр был, там, может, ласки не хватало, а досмотр был. А счас и при живых родителях сиротство: все под смех да под издевки пошло.

И сама же, спустя недели две, вспомнила:

-- Ну, что еще разыскал? В словах-то? Какие там еще разъяснения?

-- Разъяснения мне больше неинтересны, -- ответил Иван, напуская на себя опытность. -- Я в этом предмете в следующий класс перешел. Я теперь интересуюсь, как слова меняют свой смысл. Вроде как взрослеют. Вот, к примеру... вот, к примеру, "злыдни"... Ты знаешь, что такое "злыдни"?

-- У нас в деревне говорили: последние злыдни выгребли. Значит: остатки, деньги там или продуктишки, на черный день приготовлены.

-- Да, теперь так. Но если смотреть на слово -- это "злые дни". Сначала оно, видать, жило с этим значением, а потом потихоньку-потихоньку перешло в запас для тяжелых, для злых дней. Или слово "равнодушный". Оно относилось к человеку равной с другим, равновеликой, души, а сейчас это бездушный человек. Вон куда уехало.

Тамара Ивановна покивала, с усиленным вниманием разглядывая сына, и спросила:

-- Так ты, может, по этой части и пойдешь после школы? Ишь как завлекло! -- Она вздохнула. -- Только не кормежное, однако, это дело, это твое гадание на словах...

-- Языкознание называется. Конечно, не кормежное. -- Иван вдруг заливисто, притопывая ногами, рассмеялся. -- Не кормежное -- еще бы!

-- Чего ржешь-то как жеребец! Кормить-то кто будет?

-- Да мне ведь еще два года в школе.

-- Школу-то не задумал бросать?

-- Нет, не задумал. Я мог бы, конечно, самостоятельно... --"Хвастунишка, -- подумала Тамара Ивановна. -- Сразу то и другое заедино: и хвастунишка-мальчишка, и взрослый уж, серьезный человек". -- Мог бы самостоятельно, -- выхвалялся сын, -- но мне аттестат зрелости не повредит.

-- Вот чего бы Светке не учиться?.. Школа -- плохо и без школы плохо.

-- С нами плохо, а без нас тоже плохо, -- поддразнил Иван.

-- И правильно! -- решительно подтвердила Тамара Ивановна. -- Ты надо мной смешки не строй, я тоже разбираюсь. Правильное -- оно и будет правильным, как ты его ни обсмеивай. Этим твоим горлопанам, этим твоим дуроплясам надо бы знать: правильное правильным и останется. Они в дым превратятся, в фук, в вонь, а оно стоять будет.

-- Да с чего они мои-то? Ты с чего их мне в родню-то записала?

-- Потому что они для тебя стараются!

-- Они и на тебя стараются!

-- Меня им не взять!

-- А если меня взять -- плохо ты меня воспитываешь!

-- Ничего, я вас воспитаю! Вы у меня шелковые станете!

-- Ма-а-ма! -- миролюбиво протянул Иван, лицо его поехало на сторону от смеха. -- Как называются первые огурцы?

-- Чего-о-о?

-- Как называются первые огурцы, помидоры, ну и так далее?