Валентин Распутин - Дочь Ивана, мать Ивана (фрагмент)

Иван в малые годы был более самостоятелен и умел настоять на своем. Захочет чего -- вынь да положь ему. Тамаре Ивановне постоянно было некогда, она, торопясь отойти, уступала, и парнишка все набирал и набирал твердости. С трех лет он басил, да так по-мужски, будто голос из мехов выходил. В детсаду поражались: "Ты, Тамара Ивановна, своего бурлака хоть медом бы, что ли, подкармливала, чтоб горло помягчело, он же пужает ребятишек. Как труба ерихонская, ей-Богу, что с ним потом-то будет, какие страсти?!" Но, заявив о себе, погудев для острастки, гуд прекратился, и голос опал, сделался почти как у всех мальчишек и все-таки покрепче, потуже, в тон характеру. Во все годы Иван учился хорошо. В круглых отличниках не ходил, но ему это и не нужно было: он приметил, что к отличникам относятся с недоверием, как к чему-то несамостоятельному. Велят стараться -- они и стараются до потери личности, вытягиваются в струнку ради пятерок. В круглых пятерках --несвобода или, вернее, охраняемая свобода, как в заповеднике. Вот почему когда сняли все ограждения и вырвалась на волю дикая свобода, отличников почти не стало. И желания учиться тоже не стало. В школу ворвался преобразившийся Гаврош с сигаретой в зубах, в грязной заграничной куртке с незнакомыми буквами по груди и спине, отодвинул от стола учительницу и фикнул: "Айда, ребята, там стреляют, там делай, что хошь!" И ребята посыпались из-за парт, собираясь в отряды, шныряющие по вокзалам, рынкам и помойкам, обживающие чердаки и канализационные ходы. И как знать, не от худшего ли еще они сбежали? В школу, как новую мебель, натащили новые предметы для инновационного образования, появились учебники с откровенными картинками, экзотические преподаватели, едва говорящие по-русски, инструкторы "здорового образа жизни", который начинался в младших классах с уроков рукоблудства, подсовывали ребятишкам ангельского возраста учебные пособия, на которые лучше бы не глядеть лет до восемнадцати, а если ты нормальный и здоровый человек, то лучше бы и никогда не глядеть из чувства омерзения к тем, кто навязывает свои пороки для всеобщего усвоения. На улице это делается грубо и как бы незаконно, в школе же ребятишки растлеваются изысканно, сладкими голосами, со ссылками на непререкаемый авторитет заграницы, по правилам и инструкциям "передовых методов", или утвержденных министерством образования, или отданных им на откуп местным просветителям. Родная история, литература превратились в бросовые, третьестепенные предметы, доказавшие свою несостоятельность в подготовке гражданина глобального общества. Зато без валеологии, науки растления, никуда и никак.

Светку после девятого класса Тамара Ивановна сняла из школы, послушалась ее -- и не спасла. Иван оставался в школе, теперь уже тоже в девятом, -- и неизвестно, спасется ли. Одна надежда на его твердый и самостоятельный характер, на крепость собственного закала. Только такие теперь и выстаивают.

К неполным пятнадцати годам Иван поднялся в высокого и красивого парня. Все в нем сидело плотно, спина не прогибалась, как обыкновенно у высоких подростков, руки и ноги не вихлялись, будто плохо ввинченные, шея не вытягивалась по-петушиному. Недорослем его не назовешь. Больше всего Тамара Ивановна гордилась ростом сына: она и Анатолий обошлись средним ростом, Светка вышла в них, а Иван -- надо же! -- как на опаре поднялся в полную и завидную стать. Лицо у него было чуть вытянутое, голову носил высоко, задирая подбородок, глаза смотрели внимательно, без спешки. Ботинки покупали ему сорок пятого размера. Об одежде заботился мало и ничего модного не выпрашивал, любая рваная майка сидела на нем как родная, зимой бегал в коротком и тонком китайском пуховике, в котором свистел ветер. Мать со скандалом заставляла его идти с собой на барахолку, в царство яркого и дешевого китайского изобилия, чтобы не стыдиться его дыр, а он и не замечал обновки. Так же не замечал он голода: усадят за стол -- съест с короб, не глядя, что ест; не найдут, не усадят -- и не вспомнит, что полагается обедать. И при этом худым не был, не выбегивался, кости не выставлял. Все было при нем. Он не отказывался помогать ни по дому, ни по даче, но ему надо было напоминать: сделай это, это и это -- сам он сделать не догадывался, мог пройти мимо слетевшей на пол книги, не заметить, что на столе нет хлеба. Тамару Ивановну это возмущало, она пробовала стыдить сына, а он хлопал невинными изумленными глазенками, не понимая, чего от него добиваются.

-- Ты говори, -- даже и не оправдывался он, а искренне не мог взять в толк, почему бы его, как всякое требующееся движение, не подтолкнуть. -- Ты говори, я сделаю.

-- А без "говори" ты не можешь сделать? Как же ты без меня-то, без нас собираешься жить?

-- Я сам себе буду говорить.

-- Так ты и теперь сам себе маленько говори.

Он умел найтись, ой умел:

-- Но ты же у нас диспетчер...

-- Что-о-о?!

Мать под горячую руку могла и затрещину отвесить; сына как ветром сдувало. И, зная что она высматривает его в окно и наставляет, как орудие назидания, кулак, он вставал перед окном в боксерскую стойку, делал уморительную рожицу, показывал язык и вприпрыжку удалялся.

-- Ну, мать! -- как-то незадолго до этой истории, уже по сухой зазеленевшей весне, воротясь домой, с воодушевлением взялся рассказывать Анатолий. -- Иван-то у нас, а! Счас идем по улице -- так заглядываются на него невесты-то! Теперь это у них без стеснения -- сами заглядываются, глазки вострят! Вот увидишь: все девки будут его.

-- Зачем ему все девки? -- Это было в субботу, собирались на дачу, и Тамара Ивановна вся была в хлопотах. И отозвалась -- как мяч, летящий на нее, отпаснула.

-- Да красивый у нас парень-то растет! -- не унимался Анатолий. --Красивые у нас дети. Вообще народ, если на молодежь смотреть, красивей становится, какой-то отбор происходит.

До народа Тамара Ивановна не стала подниматься, не до того; об Иване сказала, распрямляясь из согнутого положения: она собирала в мешок рассыпанную под столом картошку, которая проращивалась для посадки:

-- Зачем ему красота?! -- А раз уж выпрямилась, бросила из-за пустяка дело, то и пошла в наступление: -- Зачем парню красота? Парня портить? Ему не красота нужна -- умнота. На умноту-то, поди-ка, не заглядываются! И рассмотреть не умеют.

-- Да и умнота есть. Не дурак. Что это ты? Умеешь глядеть -- гляди.

-- А ничего пока увидать не могу. Глаза стали плохие.

-- Ну, это ты зря, Тамара Ивановна.

Это словно клавиши музыкального инструмента -- то, как мужья и жены в разные минуты обращаются друг к другу. Анатолий не часто, но называл все-таки иногда свою жену и Тамарой Ивановной, когда надо было с легкой дразнящей иронией приподнять имя к "Ея Величеству"; называл и просто Тамарой -- в ровные и безоблачные будни, напоминающие о молодости; и "мать" говорил -- при детях, как это с возрастом бывает у многих, и "голубушка" -чтобы внешне безобидным, но чувствительным скребком снять лишнюю накипь, и "подругой дней моих счастливых" -- когда счастья хотелось больше и лучшего качества... Тамара Ивановна называла его то Толей, то Толяном, то "отцом", то -- очень редко и вне себя -- "супругом", точно предъявляла свидетельство о браке, которое может быть выброшено. Вот и теперь Анатолий выбрал "Тамару Ивановну" -- стало быть, имел к ее мнению нешуточные претензии.

-- Это ты зря, Тамара Ивановна. Парень у нас хороший вырос. Я о нем меньше беспокоюсь, чем о Светке.

Но и Тамара Ивановна беспокоилась о нем меньше. И потому, что парень, а значит, опасностей сразу вдвое меньше, и потому, что мог уже, не обделенный силой, постоять за себя. Но больше всего -- какая-то прочная сердцевина, окрепшая в кость, чувствовалась в нем, и на нее, как на кокон, накручивается все остальное жизненное крепление. Понятно, что это крепление ложилось пока слабо, кое-где топорщилось, кое-где высовывались петли, но оно было на месте, на котором и надлежало ему быть. Это главное. Иван, как и все подростки, ходил на дискотеку, но она не захватила его с руками и ногами, не проникла вместе с ним в дом и не загремела на все пять этажей, как исчадие ада. Все, во что фанатически бросаются другие, его настораживало. В школе все учили английский язык, чтобы проложить им дорогу к красивым и сытым занятиям, он среди всего четырнадцати таких же "поперечных" ходил во французскую группу. Все набрасывалась на порнофильмы, с горящими глазами и почесывающимися выпуклостями собираясь по передовым хазам -- чтобы непременно вместе и непременно в учебных целях, -- он сходил за компанию раза два, почувствовал какую-то внутреннюю морщь и слизь, стыд, удивляясь удалым и неприятным комментариям товарищей, и больше не пошел. Все, старые и малые, валили огромными океанскими волнами на "Гибель "Титаника" -- он удержался, не желая быть каплей того же состава, которые вздымаются рекламным ветром в слепые и кровожадные валы, снова и снова атакующие обреченный лайнер и испытывающие удовольствие от предсмертных криков. Одно время у Ивана случилось странное для парня и хранимое в секрете увлечение --он собирал фотографии принцесс и королев здравствующих монархических семей -- шведской, датской, испанской, португальской, английской, японской, он вглядывался в их лица, чтобы понять, что за особый такой отпечаток накладывают аристократизм, династическая порода, считающаяся спущенной с небес, и восторженное почитание. Но после того как лучезарной звездой просияла принцесса Диана, изменявшая мужу на глазах у всего впавшего в неистовое любопытство мира, Иван выбросил свою коллекцию и вспоминал о ней со стыдом всякий раз, как снова и снова возносили скандальную принцессу как богиню аристократической свободы.