Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский

Сказал однажды Лев Николаевич Гумилев:

— В России много турковатых лиц.

Одно такое лицо брило как-то меня в Москве. Окончив процедуру, оно спросило, заглядывая с левого плеча:

— Одеколончику не желаете?

А у меня с этим составом свои чувства: не выношу ни вида, ни вкуса, ни запаха. Но знаю, что для брадобреев здесь основной доход. Я поэтому отвечаю:

— Вы в счет поставьте, только, пожалуйста, не брызгайте, не люблю.

И тут он заглядывает уже с другой стороны:

— А вы хорошим пользуйтесь.

Это правило я запомнил на всю жизнь. И вот стучится ко мне в каюту наш второй механик. А я как раз читаю «Мокшадхарму», из «Махабхараты», главу «Охотник», скука невероятная, но и хорошо, ибо море. Заходит. Присел. Повертел другой том, ее тогда издали в двух томах:

— А, мокша… — так, словно всю жизнь читал эту самую «мокшу», и чего-то мнется.

Я спрашиваю. А он лезет в карман и достает две фигурные бутылочки с зеленой жидкостью.

— Цвет, — говорит. — Очистить… А то я взял, а пить не могу: противно…

Тот самый одеколон. Пришлось обесцвечивать и чистить.

В море были и другие забавные случаи, но о том, как я переправлялся на другой траулер в самом центре Северной Атлантики на плотике, как меня вытащил за шиворот и поставил на палубу бравый матрос Василий Петрович Репка, прочитав стих из «Одиссеи» с украинским акцентом (он позднее пошел в ученики к Дандарону), о беседах на мостике про добычу золота, о том, как старший помощник капитана на четвереньках ходил мыться в баню и из бани, и о многом другом я здесь рассказывать не буду. Скажу только, что места в жизни я не нашел и там.

Вид старой памяти

Лемур боится грызуна.

Не так ли женщина иная визжит, взвиясь обеими ногами, атавистически рыдая при виде мыши. Так дрожит, визжит она, что даже, кажется, она в тот миг припоминает достойные чувства лемура-матери, вытесняемой крысой из экологической мыши, то есть я хотел сказать, «экологической ниши», где-то в средней срединной части Третичного периода, как будто это происходит сейчас, а не десятки миллионов лет тому назад. Она визжит, она дрожит, вскакивает на табурет, бледнеет, краснея, и теряет сознание, пока ее не прогонят или не уничтожат. «Ее» — это мышь, а не крысу, которая вытесняла женщину из экологической мыши или ниши в самом центре Третичной эпохи.

Такова природная таксономическая память некоторых женщин.

И не так ли же малый подросток силится рассуждать о Змее, скажем, Горыныче или Змиулане Антипыче, а вернее, о Пальцекрыл-Птеродактилевиче, Тиранозаурусе Рексе и Трикератопсии Третьем, а также о Кератопсе Первом и о игуанозубастой застегнутой и застигнутой не вовремя ящерице. И о круглых мерзких морских гадах задолго до того Третьего Третичного времени, судя по костям оседлавших планету.

Не все ли эти образы, оседавшие, оседлавшие еще тогда в недоразвитом мозге отдаленного лемурова насекомоядного предшественника, выразились ныне в суждениях о драконах и василисках? И эти впечатления варились миллионы лет в не окрепших еще тогда мозгах, пока, сварившись, не вылились теперь в словесную полулегендарную форму и не затвердели в ней уже окончательно.

И не может ли так случиться, чтобы нам вдруг вспомнилось то, что было, еще когда наше генетическое строение только слагалось?

Я остановлюсь поэтому на воспоминаниях чисто литературного свойства, а события пусть происходят теперь где и когда угодно. Мы же поговорим о поэзии и о поэтах.

Запятая у Хлебникова

Существует мнение, будто передовые поэты всегда пишут нечто близкое бессмыслице, а издатели вставляют к ним в стихи свои знаки препинания ради уменьшения нелепости. Примером тому служат строки Велимира Хлебникова:

Так хотела бы водица

Убегать и расходиться,

Чтоб, ценой работы добыты,

Зеленее стали чоботы,

Черноглазые, ея.

В одном из новых изданий («Творения», 1986, стр. 78) слово «чоботы» напечатано через «е» по новым правилам и снабжено примечанием:

«Чеботы — гуцульское название одного из видов орхидей» (стр. 663).

Какого цвета взор у этих гуцульских орхидей, я не знаю, но что две последние запятые стоят по произволу — уверен. Если же их убрать и учесть правила дореволюционного начертания (стихотворение появилось в 1912 г., в «Пощечине общественному вкусу»), окажется, что «черноглазая» — «она», появляющаяся чуть ниже, а вовсе не чоботы:

………..чоботы

Черноглазыя ея.

С тем обнаруживается и смысл стиха.

Могут спросить: почему в конце слова напечатано «е», а я ставлю «я»? Отвечаю: здесь рассуждение велось о знаках препинания, а не об ошибках грамматики, опечатках или о чем прочем. Для того ведь запятые и ставились, чтобы исправить бессмысленное искажение. При печатании рукописи подумали, наверное, что «черноглазыя», вопреки грамматическому роду, относится к «чоботам», поразмыслили и изменили окончание. Или просто перепутали: хотели изменить «ея», а переделали «черноглазыя».

Кстати, в новейшем собрании сочинений Хлебникова исправлено «черноглазыя», но «ея» вместе с запятой стоят как прежде.

Старик

Был Иван Алексеевич, по прозванью Старик Лихачев, человек с блеском. В молодости он дружил с Иваном Ивановичем Соллертинским и не очень дружил с Михаилом Ивановичем Стеблиным-Каменским, который позднее переводил исландские саги, «Эдду» и «Круг земной». Это общество описано в книге Вагинова «Козлиная песнь». Говорят, Костя Ротиков там изображает Ивана Алексеевича, хотя сам Старик о сочинителе отзывался крайне сдержанно. Однако в книге преподан глубокий и быстрый поклон Кости Ротикова, так он кланялся вот точно так. Собою Иван Алексеевич был длинный, тощий, изящный. Держался стройно и прямо.

Дед Старика основал в Петербурге медицинский институт. В семье дружили с врачами. Сам Старик рассказывал, как однажды поделился с отцом странным чувством, которое возникало у него при виде культи. Культей тогда было много — война, на улицах их видели часто. Отец расхохотался и посоветовал потолковать с доктором, другом дома. Врач был передовой, фрейдист. Он разъяснил, что впечатления юноши навеяны воспоминаниями о материнской груди, которая по форме очень похожа на культю. А ввиду того, что ребенку объясняли, будто «титю унесли вороны», он, увидев ее вновь, приходил в восторг. С тех пор Иван Алексеевич был навсегда увлечен этим предметом. Иногда у него за столом на всю компанию было по три ноги да нескольких рук тоже не хватало.

В тридцать седьмом году Старика посадили. Обвиняли в покушении на вождя и шпионаже в пользу Бразилии