Юркие люди - Анна Андреевна Лужбина

«Я уезжаю, – писала Ира. – Может быть, надолго: полгода, год. Что ты мне скажешь?»

За окном продолжали скрипеть невидимые качели: туда-сюда-туда-сюда. Рома пожал плечами, глядя на пустую стену, налил воды, выпил залпом. Вроде бы все равно.

«Ок», – отправил он сообщение.

На следующий день вернулось темное утро, вязкий недосып, мелкий снег под желтым фонарем. Вставали сложно, долго и снова позже, чем нужно: Рома суетно помог Егорке одеться и занялся завтраком. Яйца растекались по сковороде, босые стопы приклеивались к полу, неожиданно кончились и хлеб, и масло, и колбаса. Пожарив простую яичницу, Ро– ма позвал Егорку, но тот не отвечал. Он заглянул в детскую: Егорка, снова одетый в пижаму, лежал под одеялом, укрывшись с головой.

– Я буду всегда болеть, чтобы не ходить в сад, – сказал Егорка.

– Вставай.

– Не встану.

– Вставай!

– Не встану.

Рома подошел и сдернул одеяло, но Егорка юркнул под кровать, выскочил с другой стороны и побежал в коридор. Рома кинул одеяло в сторону, сразу же посыпались какие-то игрушки, покатились шарики, загремело лего. Рома рванул, ударился рукой о дверной косяк, но Егорка прыгнул в ванную комнату и закрылся изнутри.

Рома дергал за ручку, потом заколотил кулаком в дверь: раз – колокольчиками звякнули дверные петли, два – до хруста то ли в двери, то ли в запястье; хотел стукнуть третий – но замер, дыша с простудным хрипом, чувствуя, как мягчеют ноги.

– Сегодня дома со мной, завтра с бабушкой, – он сполз на пол, и тело было как набитый камнями мешок. – После выходных – в сад.

Щелкнул замок, открылась дверь, Егорка вышел с задумчивым и взрослым лбом, сухими щеками. Рома смотрел на него удивленно: никогда еще он не рассматривал сына с такого ракурса, снизу вверх.

– Там под ванной лужа и что-то текет, – сказал Егорка.

Он держал руки в карманах с оттопыренными большими пальцами точно так же, как их держал бы Рома.

– А еще у тебя там кровь на руке.

Кто-то постучал. Рома с трудом встал и подошел к входной двери, посмотрел в глазок. В коридоре стояла соседка этажом ниже. Рома спрятал руку за спину, открыл: у соседки была какая-то особенная, непривычная красота, родинка-муха и внимательный взгляд.

– Вы меня затапливаете, – сказала она. – Идемте, я покажу вам.

Она

Рядом с кроватью росло лимонное дерево. Выращенное из семечка, в тяжелом крепком горшке. Листья ярко-зеленые, плотные. Сверху прохладные, внизу теплые. Смотришь через лист на свет – видишь темные капельки масла. Мимиша, глядя на листья, думала, на что они не похожи. Этот не похож на лошадь, а этот не похож на кота.

Мимиша не была поэтессой – стихи за нее писала мама. Наверно, эту историю вы уже где-нибудь слышали. Стихи казались взрослыми, непонятными, написанными на чужом языке. Мимиша читала их со сцены и на радио, Мимишу печатали в книжках. К ней приходили поэты, приносили торт «Птичье молоко» и удивлялись. Лица у них были белые и рыхлые, но не как торт – как пемза. Они садились на табуретки, мама заваривала горький чай. Мимиша рассказывала про голоса ангелов и про свое лимонное дерево. Мама придумала, что Мимиша пишет стихи под лимонным деревом. Хотя под деревом Мимиша только спала: ей так снились добрые сны о ней самой.

Мимишу много хвалили, и мама кивала, обнимала ее одной рукой. Угощала кусочками рафинада – с ними чай вкуснее. Один раз Мимише не понравились стихи, она сказала, что стихи средние. Мама открыла рот и застыла, потом написала на кусочке газеты, что слов нет. Молчала один день, второй и третий. За эти дни молчания Мимиша нашла у себя на простыне кровь. Мама пошла в магазин и купила Мимише книжку про девочек.

Когда Мимиша стала Эмилией, все тоже поняли, что стихи средние. Мама писала стихи, подходящие только маленькой девочке. Эмилия выросла тихо, окончила какое-то училище. Мама все больше сидела без дела и пусто смотрела в окно, шевеля губами. Она предложила Эмилии уехать в Москву, чтобы найти там новую славу. Эмилия сказала лимонному дереву, что ей хотелось бы остаться дома. Дерево раздуло бутончики, не похожие на снежки.

Москва была не такая, как все привычные места. Здесь Эмилию никто не знал, и она затерялась в городе не как человек – как монетка. Из дома ничего не взяла, кроме лимонного дерева: все остальное казалось ненужным. Эмилия ходила с деревом по Москве, ночевала с ним где получится. Иногда спала в парке на лавочке, а горшок ставила в изголовье. Бутончики лимонного дерева так и не раскрылись, увяли закрытыми.

Когда лето закончилось, Эмилия устроилась на простую работу, стала снимать маленькую комнату. Говорила по телефону с мамой о том, что потом не получится вспомнить. На работе Эмилии объяснили, что надо искать мужчину, – так легче; пригласили в какие-то гости. На стенах в квартире, куда позвали Эмилию, висели фотографии сестер и братьев. У них были одинаковые позы, носы и губы. Эмилия подумала, что она уже видела их в каких-то рекламных буклетах.

Когда сели за стол, Эмилия стала ждать, чтобы все устали от разговоров. Из бахромы на скатерти она сплетала и расплетала косы, но бахрома не была похожа на волосы. Когда стало тихо, Эмилия сказала, что про нее писали газеты, что про нее говорили на радио. Что поэты (даже сам К.) приносили ей торты «Птичье молоко», сидели на табуретках на кухне, пили горький чай.

Было хорошо от внимания, но не так хорошо, как мечтала Эмилия. Кто-то начал искать про нее в интернете и нашел сразу несколько таких, как она. Еще нашли три фильма, две книжки и аниме с такой же историей. Когда Эмилия вернулась домой, у лимонного дерева пожелтела половина листьев. Они выглядели не как живые и не как мертвые, а потому пугали.

На следующий день Эмилии позвонил один из гостей и предложил встретиться с кем-то. Эмилия занервничала: она подумала, что нашла любовь или новую славу. Она долго стояла у зеркала и пыталась нарисовать стрелки. Но каждый раз водила подводкой не по веку, а по воздуху.

Эмилия встретилась с каким-то мужчиной в пустом дорогом кафе. У мужчины были острые усы, бледные руки с маникюром.