Черное сердце - Сильвия Аваллоне

Я постучал к ней в девять, явившись с сумкой, набитой книгами.

Она открыла мгновенно, как будто ждала меня за дверью. Босиком, в пижаме. Выглянула из-за двери, приподнявшись на мысочках, возможно чтобы казаться повыше. Улыбнулась. Увидев книги, нахмурилась.

– Это еще зачем?

Я неуверенно топтался за порогом. Ноябрьскими вечерами в Сассайе дует такой ледяной ветер, что кажется, он рожден во чреве гор – настолько он безразличен к нам, к нашим чувствам. Ветер ерошил мои давно не стриженные бороду и волосы. В животе сосало – я так и не смог поужинать.

– Не знаю, что тебе рассказать, – честно ответил я. – Про себя я говорить не умею. И придумывать тоже не умею. Так что, если не возражаешь, что-нибудь тебе почитаю. Или пойду спать.

– Извини, ты прав.

Она широко распахнула дверь и отступила в угол, впуская меня, а я пригнулся и вновь, спустя десятилетия, вошел в кухню Иоле.

Все домики в долине небольшие, с низкими потолками, короткими кроватями, невысокой мебелью, ведь они построены в давние времена людьми, сильно отличавшимися от нынешних. Мы с этой девушкой явно не соответствовали ни времени, ни габаритам. Я чувствовал, что она разглядывает меня из своего укрытия. Великана, который неловко топтался на пороге лилипутской комнаты. Она была в легкой пижаме, и я благопристойно отвел взгляд от ее плеч, стройной шеи, проглядывающих из ворота ключиц. Оперся о стену, чтобы сохранять равновесие. Кухня ничуть не изменилась – те же прихватки у раковины, та же посуда в буфете, жаровня с дырочками для жарки каштанов.

– Твоя бабушка, или, точнее, тетя – ведь детей у нее не было, – произнес я неожиданно для себя самого, – всегда угощала меня жареными каштанами, когда я возвращался из школы.

– Она не моя тетя, – быстро возразила девушка. – Я не знакома с бывшей владелицей дома.

Я и не думал подозревать, что она лжет: с какой стати? Хотя от «бывшей владелицы», похоже, сохранилось все, даже салфетки. Я достал из сумки книги и разложил их на столе.

– Романы, поэзия, нон-фикшн. Выбирай.

Она как будто нехотя подошла с брезгливым выражением на лице и без особого интереса стала рассматривать книги. Ожидая, пока она выберет, я чувствовал, как во мне нарастает смущение. Чтобы избавиться от него, я спросил:

– Что плохого тебе сделали книги?

– Они напоминают мне о человеке, о котором больно вспоминать.

Она говорила искренне. Но я еще не умел отличать откровенность от лжи, прошлое от настоящего, миловидность веснушчатого лица от мрачной бездны в глубине ее глаз. Я подумал, что и мне тоже больно вспоминать некоторых людей, и как раз поэтому я отчаянно цеплялся за любой связанный с ними предмет, за место или привычку.

– Ты живешь в том цветнике напротив? – Она резко сменила тон. – С вышитыми занавесками?

Я кивнул.

– Один живешь? Или с матерью? Пардон, с женой?

– Один, – ответил я хриплым голосом.

Глаза ее стали узкими, как щелки. Она рассматривала меня, как будто эта деталь вдруг сделала меня более интересным.

Я почувствовал в воздухе напряжение, какое бывает в летний полдень перед грозой, когда небо темнеет, улетают птицы, животные прячутся и ты знаешь, что вот-вот разверзнется ад.

Зачем я здесь? Я же сам избрал жизнь отшельника. Удалил телефонные номера школьных и университетских друзей, оборвал все отношения, перестал звонить сестре. Почему я согласился на странное предложение незнакомки?

– Ну что, какую берем? – спросил я.

Она снова посмотрела на книги, погладила кончиками пальцев обложку одной из них.

– Мне все равно, выбери ты.

И я не глядя взял первую попавшуюся. Надо было скорее покончить с этим и убраться подобру-поздорову.

Мы стали подниматься по винтовой лестнице, она шла впереди, чуть заметно покачивая бедрами. Сквозь ткань светлой пижамы с красными сердечками виднелись резинка трусов и маечка. В ее теле было что-то химерическое: беззащитное и угрожающее, наивно детское и женственное. Я старался не разглядывать ее, но в голове у меня крутился вопрос: что привело тебя сюда, девочка?

Электрический свет вдруг кончился, и мы оказались в темноте.

– Подожди меня, – сказала она, коснувшись моей руки.

Я слышал, как где-то слева от меня ее босые ноги шлепают по изъеденным жучком половицам, издававшим такой же скрип, как и пол у меня дома, когда я шел спать и, казалось, ранил абсолютную тишину Сассайи. Послышалось шуршание спичек, где-то вспыхнул огонь. Я повернул голову и увидел ее комнату, освещенную пламенем свечей.

Спальня была такой же, как моя, как и Базилио, как и любого другого, если бы кто-то еще жил в этой деревне. Потертые обои в цветочек, старая тяжелая мебель орехового дерева, запах древесины, разбухшей от сырости. Но здесь на одной из стен висели картины, написанные так сочно, такими энергичными, свободными мазками, что казались живыми. Я удивился. Это были уголки Сассайи, но вряд ли кисти какого-нибудь заурядного местного художника.

Она поставила подсвечник на комод и тут же забралась под одеяло.

– Можешь сесть там, – она указала на мягкое кресло далеко от кровати, – сбрось эту ужасную куклу. Никак не могу избавиться от старья.

Мои ноги были слишком длинными, а тело – слишком большим для этого креслица, но я попытался втиснуться между подлокотниками, разместив себя по диагонали. Открыл книгу на случайной странице, руки мои дрожали, я надеялся, что она этого не заметит. Я же заметил, что ставни открыты.

– Может, закрыть их? – Я собрался было встать.

– Нет, нет! – Она встревожилась и резко села на кровати. – Оставь как есть.

– Тебе не мешает солнце? На рассвете оно как раз на этой стороне.

– Нет, – сказала она, снова ложась и натягивая одеяло по самый подбородок, – когда светает, я могу поспать пару часов. Жаль, что нельзя оставить свечи… отец говорит, это слишком опасно, а в историю с электриком я уже не верю.

– Сколько тебе лет? – не удержался я.

– Спрашиваешь, потому что я боюсь темноты? – Она рассмеялась. – Скажу, если ты первый скажешь.

– Мне тридцать шесть.

– Ты выглядишь как минимум лет на десять старше!

Я не обиделся. Напротив, увидев ее внезапно повеселевшее лицо, порозовевшие щеки и ровные белые зубы, открытые обезоруживающей улыбкой, я тоже засмеялся. Но сразу затих, потому что ее глаза не смеялись – они были неподвижные, бессильные, как будто упавшие в бездну.

– Мне тридцать один. Но ты скажи, что я выгляжу на двадцать один, ладно?

– Конечно, так и есть.

– Все, – она закрыла глаза, – пожалуйста, начинай.

Я прочистил