Собрание сочинений. Том 7. 2010-2012 - Юрий Михайлович Поляков

не было никаких сил. Но домой все-таки завернули, Кокотов остался в машине, Валюшкина одна поднялась в квартиру – забрала свои вещи и вынесла ноутбук. Ехали молча, бывшая староста хмуро смотрела на летящую дорогу, писодей – в окно, на мелькающую обочину. Когда проезжали мимо отреставрированного храма, который давеча напомнил ему гнилой зуб, скрытый новенькой золотой коронкой, Андрей Льовович подумал: «А вдруг это за дурные мысли о Нем, за сравнительное святотатство?» Нет, вряд ли… Во-первых, Бог не может быть торопливым, как брокер, и мелко мстительным, как обойденный повышением чиновник. Во-вторых, есть гораздо более серьезные причины для кары. Например, Настя. Ведь бросил же ребенка? Бросил. А «Лабиринты страсти»! Чем занимался? Будил в людях похоть, звал к блуду! «Плотью плоть поправ»! Наверное – за это, за кощунство! Но почему же тогда Ребекке Стоунхендж и Джудит Баффало хоть бы хны?! Курят, пьют как сапожники, бессистемно совокупляются, описывают в своих книжонках звериные оргии – и ничего с ними не делается, хоть бы раз на простатит пожаловались! Нет, тут что-то другое…

В кармане булькнула «Моторола». Он достал трубку и распечатал свежий конвертик.

О мой рыцарь! Только что закончились переговоры с Лапузиным. Федя все понял и сдался. Победа! Победа! Мне достается «Озерный рай», вилла в Сазополе, квартира в Котельниках и галерея. За это пришлось отдать ему, кроме прочего, охотничий домик. Но мы же не охотники, правда? Будем праздновать. Подписываю мировое соглашение, покупаю ящик гаражного вина, много-много вкусностей и мчусь к Вам! Мужайтесь – я страшно возбуждена! Целую, целую, целую – до гроба Ваша Н. О.

«До чьего гроба?» Автор «Знойного прощания» вспомнил про джакузи под открытым небом и вздохнул, понимая, что ему никогда не лежать в горячей бурлящей воде под медленно падающими на лицо снежинками…

– Кто это? – спросила Нинка, не поворачивая головы.

– Одна женщина, – признался он, не в силах соврать.

– Какая?

– Она хочет за меня замуж, – зачем-то сказал правду Кокотов.

– Понятно… – вымолвила бывшая староста. – Я чувствовала. Молодая?

– Не очень.

– Значит, красивая…

Оскорбленная Валюшкина, замолчав, хмуро вглядывалась в темнеющую трассу и тихо ругала встречных водителей, нагло включавших дальний свет. Машину она вела уверенно, но слишком правильно, без изящной лихости, – не то что Наталья Павловна. Писодей тоже нахохлился. «Удивительные существа – женщины! Я скоро умру, а она ревнует!» – думал он, чувствуя, как привыкает к слову «умру», будто к новому ботинку.

Нинка, чтобы скрыть обиду, включила радио и попала на «Эго Москвы». Гонопыльский с историком Дышловым рассуждали о том, что если бы Александр Невский, непонятно почему объявленный святым, не заискивал как трус перед отсталой, немытой Ордой, все сложилось бы совсем иначе. Следовало не воевать с передовыми шведами и немцами, а напротив – объединиться с крестоносцами против мерзотных монголов – и тогда бы Россия давно, еще в тринадцатом веке, с почетом вошла в семью просвещенных народов, а значит, и в Шенгенскую зону…

– А какие бы у нас были дороги! – мечтательно пробасил Дышлов.

– А какие дураки! – подхватил Гонопыльский.

– Идиоты! – буркнула Нинка и нашла в эфире радио «Орфей».

Играли что-то бурно-симфоническое. Честно говоря, Кокотов к классике относился с уважительным непониманием, которое так и не смогла победить Светлана Егоровна, гонявшая сына в хоровой кружок при Доме пионеров. Но на этот раз музыка произвела на него странное и очень сильное впечатление. Музыка была про него, про Андрея Львовича, про его неизлечимое горе, про ледяное зияние в сердце, про три возраста смерти, про то, что с ним уже случилось и еще случится. Бухая литаврами, накатывали и отступали волны страшного отчаяния, сменяясь сначала истошным скрипичным ужасом перед неизбежным, а потом – светлой свирельной покорностью. А то вдруг звуки вспенивались фанфарным презрением к смерти. И все это, сладко истязая душу, повторялось снова и снова, меняясь, перетекая, сталкиваясь, но плача и рыдая об одном…

– Что это? – спросил он.

– Малер, – ответила бывшая староста. – Девятая. Симфония.

– А ты откуда знаешь?

– Оттуда! – И она, поджав губы, уставилась на дорогу.

Автор «Беса наготы» подумал, что, по сути, совсем не знает эту женщину, с которой был безудержно близок две ночи, когда эти строгие губы, влажные и распущенные, бродили по его телу, шепча страстную невнятицу. И это казалось главным. А теперь главное в том, что она знает Малера, а он, Кокотов, не знает…

Тихо заплакала Сольвейг. Нинка убавила радио. Звонил скорбный Жарынин:

– Вы где?

– Еду в «Ипокренино».

– У меня плохие новости.

– У меня тоже.

– Суд мы проиграли.

– Я так и думал.

– Умерла Ласунская.

– Да? Сколько же ей было – девяносто пять?

– Девяносто шесть.

– Совсем еще молодая!

– Кокотов, что у вас с голосом?

– Все в порядке. Подъезжаем.

– Кто-то. Умер? – спросила одноклассница: женское любопытство пересилило женскую обиду.

– Ласунская.

– Вера? Ласунская? Она. Разве. Жива?

– Теперь нет.

– Жаль! – Бывшая староста сделала музыку громче.

Под прощальный плач скрипок доехали до фанерного указателя «ДВК – 7 км» и свернули на узкую, изрытую выбоинами дорогу. Машина еле ползла, припадая то на одно, то на другое колесо, стуча подвесками и скребя днищем асфальт. Лицо Валюшкиной страдало, искажаясь от скрежета и вздрагивая от ударов, убивающих ее желтый «Рено». Казалось, эту жестокость дорога творит не с автомобилем, а с Нинкиным беззащитным телом. Писодей даже почувствовал досаду: так переживать из-за крашеного куска железа, когда рядом сидит не чужой, между прочим, мужчина, снедаемый жутким недугом, в сравнении с которым оторванная выхлопная труба – презренный пустяк…

Под аркой они едва разъехались в полутьме с горбатым серым автобусом. У балюстрады толпились ипокренинцы. Старички проводили скорбный катафалк и теперь живо обсуждали печальное событие. В центре всеобщего внимания оказалась внебрачная сноха Блока. Огуревич стоял чуть в стороне, подле своей плечистой жены-милиционерши, его лицо выражало глубокую административную скорбь. Жарынин полуобнял обеих бухгалтерш, а они печально склонили головы ему на грудь.

Увидев свежих, неосведомленных людей, ветераны бросились к ним с разъяснениями, они хватали Кокотова и Валюшкину за руки, заглядывали им в глаза, отталкивали друг друга, шумели, щелкали вставными челюстями, стараясь приблизить морщинистые провалившиеся рты к самому уху, и говорили, говорили все одновременно. При этом они еще спорили меж собой, кто достовернее знает, что же на самом деле случилось, ссорились и тут же мирились. Пока одноклассники шли от машины к двери, из обрывков услышанного сложилась картина драмы.

С сердечным приступом Веру Витольдовну на «Скорой» повезли в клинику. Сопровождали актрису Ящик и внебрачная сноха Блока, выставленная из зала суда как беспаспортная. Ласунская пришла в себя