Собрание сочинений. Том 7. 2010-2012 - Юрий Михайлович Поляков

новостях о ночных весельчаках, заживо сгоревших на дискотеке, о рухнувшем в океан самолете, о безумном милиционере, устроившем сафари в супермаркете… Или вот как сегодня: ты вдруг узнаешь, что люди, которых считал живыми, давно мертвы – и несчастная Елена, и суровая Зинаида Автономовна, и даже неведомый «коммандос» Оленич. Только веселый полковник Обиход, разблудившись к старости, жив-здоров и тешится со своей первой станичной любовью. Смерть повсюду: в газетах, Интернете, скорбном разговоре пассажирок в метро, в считалке про «десять негритят», в радостном шепоте любовницы: «Ах, я сейчас умру…» Смертей вокруг тысячи, миллионы, миллиарды, и только одна из них – твоя. Вероятность встретиться настолько мала, что можно спать спокойно…

Даже когда хоронили Светлану Егоровну, умершую от инсульта, не дожив до шестидесяти, потрясенный Андрей Львович думал не о том, что в их роду он теперь первый в очереди за смертью. Нет, искренне плача и вытирая слезы, он размышлял о совершеннейшей чепухе: как переоборудует комнату матери под писательский кабинет и даже о том, что теперь женщин можно будет водить домой не стесняясь… Вскоре появилась неверная Вероника и сказала наутро: «Неправильно!»

Если у нервического мужа по ночам, очень редко, открывалось в сердце тошнотворное зияние и оттуда вырывался истязающий ужас смерти, она хмуро вскидывалась на приглушенные одеялом всхлипы и сонно советовала: «Коко, сходи к психотерапевту!» Когда они ссорились перед разводом и говорили друг другу самые обидные гадости, он все ждал, что изменщица непременно устыдит его и за ночное слюнтяйство. Нет, не устыдила, просто не понимала, что с ним происходит. А вот Елена – та понимала, жалела, утешала, баюкала, напоминала про «сироп бессмертия», о котором он сам ей как-то рассказал…

Потом, живя без Вероники, брошенный Кокотов, проснувшись ночью от страха, уже не стесняясь плакал, катался по кровати, рычал, грыз подушку, пока не уставал до тупого самоутешения, мол, стоит ли изводиться из-за такой, в общем-то, обычной, общепринятой вещи, как смерть… С этим чувством смертной солидарности он и засыпал, а наутро был бодр, умен и если в ту пору что-нибудь сочинял, то придумывал самые искрометные строчки, которые было жалко отдавать графоманке Аннабель Ли…

Второй возраст смерти истек, закончился в тот момент, когда Оклякшин, позвав одноклассника в кабинет, сказал, глядя мимо:

– Ну, вот такие дела…

Нинка сидела с мертвым лицом, зажав ладони в коленях. Шепталь смотрел на Кокотова с ободряющим сожалением.

– А где Люба? – зачем-то поинтересовался Андрей Львович.

– Отпросилась, – удивленно вскинул брови профессор. – Поехала помочь подруге. А что?

– Нет, ничего… Жить буду?

– Конечно! Скажете тоже! – улыбнулся Шепталь, отводя глаза. – Вторая стадия при современном уровне медицины – не приговор. Но ситуация серьезная…

– Очень серьезная! – Оклякшин, решив, что как друг детства имеет право на большее, добавил: – Резать тебя надо, Андрюха! Срочно!

– У меня есть шанс? – спросил Кокотов словами, взятыми из тупого американского фильма.

– Конечно, есть! – заверил профессор так бодро и поспешно, что стало ясно: шансов немного. – Мы еще томограммку сделаем… Повторим анализы… Может, все не так уж и плохо.

– Расположена эта твоя… бяка уж очень неудобно. Видишь! – Оклякшин подошел к светящемуся матовому экрану, на который налепили рентгеновские снимки.

– Я понимаю… Нос…

Два расплывчатых черепа с провалами глазниц – голова Кокотова в разных проекциях – напоминали полушария на школьной карте. Пашка потыкал шариковой ручкой в темные пятна:

– Если б только нос! В Дюссельдорфе у Метцингера с этим по новой методике работают. Но очень дорого. Для миллионеров. Так что будем тебя, Андрюха, резать… Аккуратно, как друга!

– Мы всех больных аккуратно оперируем, – сухо, как для прессы, поправил Шепталь и с неудовольствием глянул на несвежего коллегу.

– Выйди! – вдруг приказала Нинка.

Так взрослые выпроваживают из комнаты ребенка, когда хотят обсудить что-то такое, до чего тот еще не дорос.

В этот миг, выходя из кабинета, Андрей Львович перешагнул невидимый порог и почувствовал, что вступил в третий возраст смерти, что теперь уже не будет в сердце ночного зияющего ужаса, не будет рыданий об отложенной неизбежности. Будет страстное, нечеловеческое желание продлиться хоть ненадолго, хоть на чуть-чуть – умереть не завтра, а послезавтра, послепослезавтра, послепосле…

Глава 115

Девятая симфония Малера

Кокотов побродил по номеру, вспомнил про ягоды, зажатые в кулаке, положил их в рот и поморщился. О, если бы посмертие оказалось не бездонным, безвозвратным обмороком, а хотя бы вот такой вечной вяжущей горечью, это было бы счастьем! Чтобы запить горечь, он вскипятил воду и, насыпая в чайник заварку, подумал, что после него останутся предусмотрительные запасы «Зеленой обезьяны». Надо кому-то завещать. Наверное, лучше Мрееву: Федьке с его венерическим гепатитом теперь долго будет не до водки, пусть пьет чай и вспоминает товарища. А вот интересно: когда умершего кто-нибудь вспоминает, он там, в своем гробовом одиночестве, это чувствует?

Отхлебнув творческого напитка, Андрей Львович по привычке присел к столу, включил ноутбук, который вместе с квартирой решил оставить бедной Насте. Писодей кликнул третий вариант синопсиса и начал нехотя читать, испытывая временами брезгливое неудовольствие, но постепенно увлекся и даже загордился собой. Его вдруг осенило, что в «Аптекарском огороде» надо установить гипсового трубача, оставшегося с советских времен. Можно, пожалуй, на хоздворе, как в «Озерном раю». Ненадежное тело никчемной статуи давно раскрошилось, обнажив ржавую арматуру, а в постаменте образовалась пещерка, вроде карстовой. В ней-то и поселились Кирилл с Юлией. Да, так будет гораздо лучше, а главное, в этом случае можно оставить прежнее название – «Гипсовый трубач»!

По телу пробежал озноб, он поежился и подумал: а что, если его болезнь – всего лишь неожиданный сюжетный поворот синопсиса? Вот он сейчас возьмет и перепишет его, вычеркнет, уничтожит, пересочинит… Но это глупое самоочарование длилось мгновение, потом неисправимая правда снова навалилась на него, как рецидивист-насильник в ночной тюремной камере. Кричи, плачь, зови на помощь – бесполезно: закона нет, надзиратели подкуплены, председатель суда – взяточник, и близок конец. Да, пока он писал и переписывал синопсис, придумывая людей, распоряжаясь их судьбами, насылая счастье или смерть, кто-то другой, всесильный, сочиняющий свой беспощадный сценарий, легко, не колеблясь, расправился с его, Кокотова, жизнью. Мимоходом. Возможно, просто для того, чтобы дать новый поворот сюжету, вывести на сцену кого-то другого, изменить чью-то судьбу…

«Гады!» – Андрей Львович упал лицом в подушку и снова тихо заплакал, изнемогая от воспоминаний.

…Нинка вышла из кабинета Шепталя, бледная и растерянная.

– Плохо? – спросил Кокотов.

– Плохо, – созналась она. – Куда. Тебя. Отвезти? Домой?

– Нет, в «Ипокренино»…

Возвращаться туда, где он впервые услышал о своей болезни,