Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

все стадии истерики – и это была преподавательница актерского мастерства. Она безвольно обмякла на своем складном стуле, и я опасалась, что она с него упадет; ее курчавые волосы словно исчезали в воздухе, как будто вся ее голова была в стадии растворения.

Стрикленд повернулся к ней, но сохранил дистанцию.

– А теперь вы, мисс Пагорски. Вы настаиваете, что этой встречи не было?

– Это.. – Ей пришлось откашляться. – Да, это так.

– У вас есть какое-либо представление о том, зачем Кевин стал бы рассказывать подобную историю, если бы она не являлось правдой?

– Нет. Я не могу этого понять. Класс Кевина – необычайно талантливая группа, и мне казалось, что мы все отлично проводим время. Я уделяла Кевину много персонального внимания…

– Кажется, именно с персональным вниманием у него возникла проблема.

– Я всем своим ученикам уделяю персональное внимание!

– Ох, мисс Пагорски, надеюсь, что нет, – сказал Стрикленд печально. По нашему маленькому зрительному залу прокатилась усмешка. – Итак, вы утверждаете, что вы не просили Кевина остаться после школы?

– Отдельно – нет. Я сказала всему классу, что, если они хотят воспользоваться моим кабинетом, чтобы порепетировать свои сцены после школы, я их туда пущу.

– Значит, вы все же просили Кевина остаться после школы. – Пагорски что-то пролепетала, а Стрикленд продолжил: – Вы когда-нибудь восхищались внешностью Кевина?

– Может быть, я и говорила что-то про его эффектные черты лица, да. Я стараюсь внушить своим ученикам уверенность в себе…

– А как насчет этого «говорить от диафрагмы»? Вы это говорили?

– Ну… да…

– И вы положили руку ему на грудь, чтобы показать, где находится диафрагма?

– Может быть и да, но я никогда не трогала его за…

– А на его поясницу, когда «поправляли его осанку»?

– Возможно. У него склонность сутулиться, и это портит его…

– А что насчет отрывка из «Эквуса»? Это Кевин выбрал его?

– Я его порекомендовала.

– А почему не что-нибудь из «Нашего городка»[266] или из Нила Саймона[267] – что-то менее пикантное?

– Я стараюсь находить пьесы, с которыми ученики могут себя соотнести, о вещах, которые для них важны…

– Таких, как секс.

– Ну да, помимо прочего, конечно… – она становилась все более растерянной.

– Вы описывали содержание данной пьесы как «эротическое»?

– Может быть, вероятно, да! Я посчитала, что драма о подростковой сексуальности и вызываемом ею смятении естественным образом понравится…

– Мисс Пагорски, а вы интересуетесь подростковой сексуальностью?

– Ну а кто не интересуется?! – воскликнула она. Ей впору было давать в руки лопату, так настойчиво она сама себе рыла могилу. – Но «Эквус» – пьеса не чувственная и не откровенная, она вся – символизм…

– Значит, именно символизм вы так энергично объясняли. И вы говорили с Кевином о лошадях?

– Разумеется – в пьесе…

– Вы говорили о жеребцах, мисс Пагорски?

– Ну, мы действительно обсуждали, что именно делает их таким распространенным символом мужественности…

– И что же именно делает их «мужественными»?

– Ну, они мускулистые, очень красивые и мощные, гладкие…

– Совсем как мальчики-подростки, – сардонически заметил Стрикленд. – Вы когда-нибудь привлекали внимание к лошадиному пенису? К его размеру?

– Возможно; как можно было это проигнорировать? Но я никогда не говорила…

– По-видимому, некоторые люди не могут это игнорировать.

– Вы не понимаете! Это молодые люди, и им быстро становится скучно! Я должна делать что-то, чтобы хоть как-то их заинтересовать!

Стрикленд позволил этой фразе на мгновение повиснуть в воздухе.

– Да. Что ж, кажется, в этом вы преуспели.

Смертельно побледнев, Пагорски повернулась к нашему сыну.

– Что я тебе такого сделала?

– Именно это мы и пытаемся выяснить, – перебил ее Стрикленд. – Но нам нужно выслушать других учеников, и у вас будет возможность ответить на их рассказы. Леонард Пью!

Ленни что-то прошептал Кевину, прежде чем пойти и сесть на стул в центре. Наверняка в любой момент один из мальчиков начал бы корчиться в агонии, потому что Добродетельная Пагорски насылала на них злых духов.

– Итак, Леонард, ты тоже встречался с преподавательницей актерского мастерства после уроков?

– Да, она прямо страстно хотела устроить встречу, – сказал Ленни со своей мерзкой улыбочкой. Его проколотый нос снова воспалился, и левая ноздря была красной и опухшей. Он недавно сделал новую стрижку – короткую, как у неонацистов, с выбритой с одной стороны буквой Z. Когда я спросила его, что означает эта буква, он сказал «пофиг», и я вынуждена была обратить его внимание на то, что «пофиг» начинается с буквы «П».

– Ты можешь рассказать нам, что случилось?

– Все было, как сказал Кевин. Я думал, мы будем репетировать и заниматься прочей хренью. И я вхожу в класс, а она, типа, закрывает дверь. На ней очень короткая юбка, знаете, почти видно ягодицы. – Ленни слегка переигрывал.

– И вы занимались подготовкой к занятиям? – спросил Стрикленд, хотя казалось, подсказки Ленни ни к чему. Более того, оказалось, что конек этого парня – подробности.

– Да, точно, кое-чем мы позанимались, – ответил Ленни. – Она сказала: «Я наблюдаю из-за стола, как ты сидишь на последнем ряду. И бывают дни, когда я становлюсь такой мокрой, что мне приходится мастурбировать прямо в классе!»

Вид у Стрикленда стал такой, словно его слегка затошнило.

– Мисс Пагорски делала что-нибудь такое, что, по твоему мнению, было неуместным?

– Ну, а потом она, типа, села на край стола. Широко расставив ноги. Ну, я подхожу к столу и вижу, что на ней нет трусиков. И там полностью видна ее лохматка, понимаете? Вся красная и волосатая, и она прямо, знаете, текла…

– Леонард, давай вернемся к фактам…

Стрикленд тер лоб. Костюм в тонкую полоску теребил галстук, рыжеволосая спрятала лицо в ладонях.

– Ну и она говорит: «Хочешь меня? Потому что я смотрю на эту шишку в твоих штанах, и руки сами тянутся к моей киске…»

– Ты не мог бы следить за языком?! – взорвался Стрикленд, делая резкие отчаянные жесты в сторону стенографистки.

– …так что если ты не удовлетворишь меня прямо сейчас, я засуну ластик себе в дырку и буду ублажать себя сама!

– Леонард, довольно…

– Девчонки в школе на это дело прижимисты, так что я не собирался проходить мимо дармовой киски. Так что я ее трахнул, прямо на столе, и слышали бы вы, как она умоляла дать ей его пососать…

– Леонард, сейчас же вернись на свое место.

Ну разве не конфуз? Ленни прошаркал к своему стулу, а Стрикленд объявил, что совет услышал вполне достаточно для одного вечера и поблагодарил всех пришедших. Он повторил свое предостережение: мы не должны распускать слухи, пока не вынесут окончательное решение. Если по этому делу будут предприняты какие-то действия, нас об этом уведомят.

После того как мы трое молча сели в твой внедорожник, ты наконец сказал Кевину:

– Знаешь, этот твой дружок выставил тебя лжецом.

– Дебил, – проворчал Кевин. – Нельзя было ему рассказывать о том, что случилось у меня с Пагорски. Он во всем меня копирует. Но мне, наверное, просто нужно было с кем-то поделиться.

– Почему ты сразу не пришел ко мне?

– Это было неприлично! – сказал он, забившись на заднее сиденье. – Вся эта история была ужасно неудобной. Мне вообще никому не следовало говорить. Ты не должен был меня заставлять это делать.

– Наоборот. – Ты повернулся назад. – Кевин, если у тебя есть учитель, чье поведение выходит за рамки, я хочу об этом знать, и я хочу, чтобы в школе тоже об этом знали. Тебе нечего стыдиться. Разве что выбора друзей. Ленни – тот еще лгун. Некоторая дистанция с ним не помешает, дружок.

– Угу, – сказал Кевин. – Типа, как расстояние до Китая.

Я, кажется, за всю дорогу домой не произнесла ни слова. Когда мы вернулись, я предоставила тебе благодарить Роберта за то, что он уложил Селию спать – как ни удивительно, она обошлась без мамы, которая три четверти часа подтыкала бы ей одеяло. Мне вообще не хотелось открывать рот – точно так же, как не хочется делать даже малюсенькую дырочку в надутом воздушном шарике.

– Кев, крекеров хочешь? Соленые! – предложил ты, когда Роберт ушел.

– Не, я пойду к себе. Выйду, когда смогу снова показаться на глаза. Лет через пятьдесят.

Он уныло уплелся в свою комнату. В отличие от театральной меланхолии предстоящих недель, он и в самом деле выглядел угрюмым. Казалось, он страдает от мучительного чувства несправедливости, которое бывает у теннисиста, проявившего чудеса доблести в парной игре, но чей партнер – мазила, и поэтому они