Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

в сторону взглядом, в которой стоял у арки, ведущей в нашу гостиную.

– Вы, типа, имеете в виду тот раз, когда она попросила меня остаться после школы, правильно?

– Я никогда не просила его оставаться после школы, – выпалила Пагорски. Голос ее дрожал, но был на удивление сильным.

– У вас появится возможность высказаться, мисс Пагорски, – сказал Стрикленд. – А сейчас мы выслушаем версию Кевина, хорошо?

Он явно хотел, чтобы это слушание прошло спокойно и цивилизованно, и я подумала: что ж, удачи.

– Я не знаю, – сказал Кевин, наклоняя голову и покачивая ею. – Это просто вроде как интимно, понимаете? Я не собирался ничего рассказывать вообще, но потом мой папа начал задавать мне вопросы, и я, типа, ему рассказал.

– Рассказал ему о чем? – мягко спросил Стрикленд.

– Ну, вы знаете – о том, что я до этого рассказывал мистеру Бивонсу. – Кевин сунул сложенные вместе ладони между колен и уставился в пол.

– Кевин, я понимаю, это трудно, но нам нужны детали. Речь идет о карьере твоей учительницы.

Кевин посмотрел на тебя.

– Папа, я должен это сделать?

– Боюсь, что так, Кев, – ответил ты.

– Ну, мисс Пагорски всегда хорошо ко мне относилась, мистер Стрикленд. Очень хорошо. Всегда спрашивала, нужна ли мне помощь в выборе сцены, или говорила, что может почитать ответные реплики, чтобы я выучил свою роль… А я никогда не думал, что я так уж хорош, но она говорила, что я прекрасный актер, и что ей очень нравится мое «драматичное лицо» и мое «компактное телосложение», и что с моей внешностью я мог бы играть в кино. Насчет этого не знаю. Но все равно, я, конечно, не хочу, чтобы у нее были неприятности.

– Предоставь это нам, Кевин; просто расскажи, что случилось.

– Понимаете, она несколько раз просила меня остаться после школы, чтобы поработать над моей дикцией, но до этого я всегда говорил, что не могу. Вообще-то я мог, почти всегда; у меня не было каких-то обязательных дел или чего-то такого, но я просто не… я странно себя чувствовал. Не знаю почему – просто это было вроде как странно, когда она тянула меня к своему столу после урока и, типа, снимала какие-то соринки с моей рубашки, и я не уверен, что они там правда были. Или она брала свободный конец моего ремня и просовывала его в шлевку.

– С каких это пор Кевин вообще носит ремень? – прошептала я. Ты на меня шикнул.

– Но в тот раз она была очень настойчива, почти как будто я обязан, как будто это была часть классной работы или вроде того. Я не хотел идти – я уже сказал, я точно не знаю почему, просто не хотел. Но кажется, на этот раз у меня не осталось никакого выбора.

Большая часть этой речи была обращена к линолеуму, но время от времени Кевин бросал быстрые взгляды на Стрикленда, и тот успокаивающе кивал.

– Поэтому я подождал до четырех часов, потому что она сказала, что ей нужно что-то сделать сразу после звонка, и к тому времени кругом уже почти никого не было. Я вошел в ее кабинет и подумал, что как-то странно, что она переоделась после нашего четвертого урока. То есть она сменила только рубашку, и теперь на ней была такая тянущаяся футболка с низким вырезом, и она была довольно облегающая, так что я видел ее… ну вы знаете.

– Ее что?

– Ее… соски, – сказал Кевин. – Я сказал: «Вы хотите, чтобы я прочел свой монолог?» А она встала и закрыла дверь. И заперла ее на ключ. Она сказала: «Нам нужно немного приватности, не так ли?» Я сказал, что вообще-то я не против свежего воздуха. Потом я спросил, начинать ли мне с самого начала, а она сказала: «Сначала нам нужно поработать над твоей осанкой». Она сказала, что я должен научиться говорить от диафрагмы, прямо вот отсюда, и она положила руку мне на грудь и оставила ее там. Потом она сказала: и ты должен стоять очень прямо, и она положила другую руку мне на поясницу и нажала, и как бы погладила. Я, конечно, стоял прямо. Я помню, что вроде задержал дыхание. Потому что нервничал. Потом я начал свой монолог из «Эквуса»[265]. Вообще-то, знаете, я хотел играть в пьесе Шекспира. Эту вот вещь – «быть или не быть». Я считал, что это, типа, круто.

– Всему свое время, сынок. Но что произошло дальше?

– Кажется, она прервала меня после всего двух или трех строк. И сказала: «Ты должен помнить, что вся эта пьеса – о сексе». Она сказала: «Когда он ослепляет этих лошадей, это эротический акт». А потом стала спрашивать, видел ли я когда-нибудь лошадей, больших лошадей вблизи, не меринов, а жеребцов, и замечал ли я когда-нибудь, какой у них большой… Простите, вы хотите, чтобы я сказал то, что она говорила на самом деле, или мне просто… ну, обобщить?

– Было бы лучше, если бы ты в точности использовал ее слова, припомнив их как можно лучше.

– Ладно, вы сами напросились. – Кевин сделал вдох. – Она хотела знать, видел ли я когда-нибудь лошадиный член. Какой он у них большой. И все это время я чувствую себя типа… странно. Вроде как… тревожно. А она положила руку на мою, м-м, ширинку. На джинсах. И мне было очень неловко, потому что от всех этих разговоров я… немного возбудился.

– То есть у тебя была эрекция, – сурово сказал Стрикленд.

– Послушайте, мне обязательно продолжать? – взмолился Кевин.

– Если ты можешь, то было бы лучше, если бы ты закончил свой рассказ.

Кевин взглянул на потолок, тесно переплел ноги и стал выбивать нервный и неровный ритм носком правой кроссовки по носку левой.

– Я сказал: «Мисс Пагорски, может, нам лучше поработать над этой сценой в другой раз, потому что мне нужно идти». Я не был уверен, стоит ли говорить что-то про ее руку, поэтому я повторял, что, может, нам следует остановиться, что я хочу остановиться, что мне нужно идти. Потому что все это казалось неправильным, и знаете, она мне нравится, но не в таком смысле. Она могла бы быть моей матерью или вроде того.

– Давай-ка проясним, – сказал Стрикленд. – По закону это важно лишь потому, что ты несовершеннолетний. Но помимо того факта, что тебе всего пятнадцать лет, это были нежелательные знаки внимания, правильно?

– Ну да. Она уродина.

Пагорски вздрогнула. Это было короткое, небольшое и резкое движение, которое можно увидеть, если в мелкое животное продолжают стрелять из пистолета большого калибра, когда оно уже мертво.

– Так она остановилась? – спросил Стрикленд.

– Нет, сэр. Она начала водить рукой по моим джинсам вверх и вниз и все время говорила «Боже»… Говорила… извините, мистер Стрикленд, но вы сами меня спросили… Говорила, что каждый раз, когда видит лошадиный член, ей «хочется его сосать». И тогда я…

– Эякулировал.

Кевин уронил голову и уставился на свои колени.

– Да. Это была такая неприятность. Я просто выбежал из кабинета. Я после этого пару раз пропускал уроки, но потом вернулся и постарался вести себя так, как будто ничего не произошло, потому что я не хотел испортить себе средний балл.

– Каким образом? – пробормотала я вполголоса. – Получив еще одну четверку?

Ты бросил на меня гневный взгляд.

– Я понимаю, что это было для тебя нелегко, и мы хотим поблагодарить тебя, Кевин, за то, что ты был так откровенен. Теперь можешь сесть на свое место.

– Можно мне сесть с моими родителями? – умоляюще спросил он.

– Почему бы тебе пока не сесть рядом с другими мальчиками? Возможно, нам понадобится задать тебе еще несколько вопросов. Я уверен, твои родители тобой гордятся.

Кевин вернулся на свое место, ссутулившись от легкого стыда – впечатляюще! Тем временем в кабинете повисла мертвая тишина; родители встречались друг с другом взглядами и качали головой. Это было великолепное выступление. Не стану притворяться, будто оно меня не впечатлило.

Однако потом я обратила внимание на Вики Пагорски. Когда Кевин только начал свой рассказ, она издала странный подавленный крик и широко открыла рот. Но к тому времени, как он его закончил, она уже прошла