Любимых убивают все - Сабрина Хэгг

Я заперся в комнате на мансарде и не выходил оттуда, пока не приехали врачи, чтобы меня госпитализировать. Мне казалось, теперь никто не пострадает от моей мании. Поэтому я просто просидел там в одиночестве всю рождественскую ночь, расхаживая из одного угла комнаты в другой.

Тело болело от тревоги и беспокойства. Казалось, мне необходимо было двигаться, если я не хочу, чтобы меня разорвало на кусочки. В какой-то момент комната приняла странный неправдоподобный вид. Пропорции всех предметов чудовищно исказились. И я помню, что упал, когда мне показалось, что пол несется на меня. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль о том, что сейчас начнется психоз. Что я себя не контролирую.

Стало так страшно, и я в ужасе заблевал пол. Давно не чувствовал себя таким жалким.

Мыслей адекватных у меня не осталось. Только какие-то огрызки воспоминаний, тысячи абсурдных идей, набегающие из неоткуда – ни за одну из них я не мог зацепиться. Голова болела так сильно, что в глазах у меня потемнело и, кажется, даже выступили слезы. Я сидел, закрыв уши, и глубоко дышал. Возможно, кричал. Помню усилившееся чувство полного бессилия.

Я пытался успокоиться, хватаясь хотя бы за воспоминания. Хотел заговорить, но не смог.

Вот двенадцатилетний Робби, смеющийся и бегающий с Флер по этой комнате.

Еще молодая бабушка, читающая нам с Флер и Робби сказку про Блуммелину.

Наши ночные состязания в «камень-ножницы-бумага». Звонкий смех.

Волшебная Мидсоммарская ночь, которую мы с Йенни провели здесь. Ее по-детски наивная улыбка. Три созвездия на снежно-белой коже.

И всего этого больше нет. И никогда больше не будет.

Остался только я со своим дефектным мозгом. В луже собственной рвоты. Несравненный чемпион по разрушению чужих жизней.

Конечно же, я все, совершенно все испортил в тот день. Мне так стыдно перед мамой, дедушкой и бабушкой за отвратительное Рождество, которое они провели, не зная, звонить в больницу, чтобы госпитализировать меня, или просто переждать, надеясь, что я ничего с собой не сделаю. Я рад, что они решили меня госпитализировать… Но мне так хотелось, чтобы хотя бы в такой день все было хорошо. ОДИН ЧЕРТОВ ДЕНЬ.

Но моя биполярка, очевидно, не знает выходных.

На вчерашнюю рождественскую вечеринку я пошел только потому, что устал от своей мании, я устал чувствовать этот мир так остро, так ярко, что это начинает лишать меня рассудка. Я устал носить в себе эту злость. Я устал причинять дорогим мне людям боль.

В общем, я пришел просто напиться, чтобы ничего больше не испытывать – ни радости, ни грусти, ни раздражения, ни постоянной похоти из-за гиперсексуальности. Ни-че-го. В конце концов, я давно уже не на «Литии», и переживать об отравлении мне не надо. Но я осознавал: вероятнее всего, после этого мне обеспечен депрессивный эпизод, и откровенно говоря, это не слишком меня волновало.

Не помню, что было на той вечеринке, ведь я вливал в себя пиво бутылками. Ушел я рано, часа в два. Сначала шатался по округе без дела – домой в таком виде заявляться не хотелось. В конце концов я пришел к дому Йенни. Не знаю, что мною двигало. Но мне так хотелось ощущать ее рядом, когда я был так жалок, смешон и потерян. Йенни бы точно не одобрила мое поведение. Она бы разочаровалась, если бы увидела, во что я превращаюсь. Той ночью я просто сел на мерзлую землю, уперевшись затылком в фасад дома, и молча сидел там, пока не начало светать. Я смотрел, как мерцание рождественских огоньков, которыми было увешано окно Йенни, отражается в мокрой от растаявшего снега дороге. Она ведь и сама такой огонек. Крохотный, но ослепительно яркий.

Я так по ней скучаю.

То ли оттого, что я был пьян, то ли оттого, что я знал, как близко она сейчас находилась, я ощущал странное успокоение. И почему-то улыбался, как идиот, в предрассветную темноту.

Рядом с Йенни я всегда чувствую то же самое, что испытываешь, впервые увидев «Сикстинскую Мадонну» Рафаэля – нечто пронзительно прекрасное и приятно-болезненное шевелится даже в самой мерзкой, самой жалкой душонке. И мир вокруг как будто бы немного облагораживается. И звезды вдруг светят ярче, а свет их становится самую малость приветливее.

Господи, как же я хочу, чтобы она была счастлива.

Axels Dagbok Pt. 2[75]

1 апреля

Я не верю, что этот день закончился и что я все же написал этот гребаный hogskoleprovet[76]. Я понимаю теперь, что нужно было готовиться к нему, чтобы получить реально хороший балл… Но все же надеюсь, что у меня выйдет 1,5 или что-то около того. Если не выйдет, я не знаю, в какой универ меня возьмут с моими теперешними оценками. Хотя можно будет пересдать в октябре, мне некуда торопиться. Но меня тошнит от мысли о том, чтобы еще и в следующем году париться с экзаменами.

Уже четыре часа утра, я не могу перестать думать об этом экзамене. Я вообще не могу перестать думать. У меня сейчас взорвется голова от этого бесконечного потока мыслей. Мне почему-то не просто тревожно, а страшно. И я не уверен, что дело в экзамене. Этот экзамен… он как спусковой механизм (?).

Он заставляет меня думать о моем будущем, о каких-то стремлениях. И я только сейчас понял, что последние месяцев восемь жил как будто без будущего. Я не мог представить себя в будущем. Его будто не существовало. Просто черный экран. И я до сих пор не могу осознать… что я живой, цельный человек, а живые люди должны мечтать о чем-то, чего-то добиваться. Не знаю, я так привык к тому вязкому, беспросветному (не)течению времени, как было в моей депрессии, или к полному отсутствию времени, как в мании, что осознавать себя как человека внутри времени, человека, который должен бороться за свой успех и которого ждет будущее, – странно и как-то ненатурально. Так непривычно вдруг ощутить на себе тяжесть этого внезапно появившегося в моей жизни «завтра». Я не знаю, что с ним делать. Мне намного проще жить с мыслью о том, что дальше ничего не будет, что надо мной не маячит гильотина этого гребаного далекого будущего. Слишком много ответственности за собственную жизнь. Я забыл, каково это. Я до сих пер не уверен, кто я вообще такой, где я настоящий, а где уже начинаются мои эпизоды. Оглядываюсь