Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

– Нескладный ты какой, – выговаривал тыкавшемуся виновато в него носом Шварцу. – Ну чего ты носишься как угорелый, дурака валяешь? Радоваться-то нечему. Скажи лучше, что мне делать с тобой. Не знаешь? Вот и я не знаю. Только делать ведь что-то обязательно нужно. Видишь, как всё оборачивается.

Дорохов отбросил щепочку, взялся оттирать пятна ладонью. Во двор вошел Григорий Павлович, сосед, остановился:

– Ты куда это, Боря, прихорашиваешься на ночь глядя?

– Куда мне прихорашиваться? Брюки вот Шварц забрызгал, – распрямился Дорохов.

– Что ж он так невежливо с хозяином обходится? Кобелёк-то у тебя смышлёный, морда вон какая, глядит ровно человек, – сказал сосед, поглаживая пса по голове.

– Шварц – золотой пёс, точно ты подметил, Палыч. Разве что говорить не умеет. И породистый. – Вдруг оживился: – Слушай, сосед, может, возьмёшь его себе? Возьми, не пожалеешь. Если тебя вопрос питания смущает, так это не проблема, на себя беру. Я и выгуливать его утром могу, не в тягость. Возьми, Палыч, а?

– Да на кой он мне? – пожал тот плечами. – Будь у меня дом свой, ещё б куда ни шло. А здесь куда же? И так полным полна коробочка.

– А ты случаем не знаешь, кому пёс нужен? Толковый пёс, ласковый. И к порядку приученный.

– Что же ты его отдать хочешь, если он такой хороший? Или хозяйка возражает? Зина у тебя характерная!

– Да не в Зине дело, – смутился Дорохов. – Сынишка мой ходить начинает. Квартира у нас – сам знаешь, какая, не разбежишься. В том-то и закавыка вся.

– Тоже верно. Только, боюсь я, не возьмёт его у тебя никто. Здоров больно. Сейчас таких заводят, чтобы в тазу для мытья помещались. Поспрашивать, конечно, могу.

– Ждать никак невозможно, – признался Дорохов. – Дома такое творится, хоть не появляйся. Пристроить куда-то Шварца нужно. И ведь смешно сказать – вся душа о нём изболелась. Как подумаю, что останется он посреди зимы бездомный – жить не хочется. Возьми, Палыч, выручи. Хоть на время, пока я что-нибудь придумаю.

– Никак не смогу, Боря, – развел руками сосед, – ты уж не серчай на меня. Если б что другое… По чести сказать, куда ж такого в наши пятиэтажки? Хочешь совет хороший? Ты только сразу не беленись, выслушай меня спокойно, не мы эту сволочную жизнь придумали. Сведи ты его завтра к ветеринару. У них там, я слышал, установка такая есть, неизлечимых животных током забивают. В момент, не мучается животина.

Договорись, заплати. Никто его у тебя не возьмёт, не надейся, а по мне уж лучше так, чем пропадать псу на бездомье, к тому же зима на носу, со дня на день. Околеет в муках, если раньше не прибьёт его кто-нибудь или другие псы чужака не порвут. А то сам разве не знаешь. Подумай.

Дорохов думал. Думал долго, потому что всё равно не шёл к нему сон. В несчитанный раз припоминал соседовы слова, изводился. Плохо спал и Шварц. Дорохов слышал, как ворочается тот в коридоре на своей подстилке, вздыхает и исступленно, во всю пасть, нервно зевает. Неужели чувствует? – удивлялся Дорохов, и настроение портилось ещё больше. Додумался в конце концов до того, что в самом деле сходит завтра к ветеринару, просто так, поговорить, вдруг тот что-нибудь посоветует, опыт такой небось имеет. И уговаривал, уговаривал себя, что всего лишь для этого.

На следующий день работал Дорохов во вторую смену, удачно складывалось. Ветлечебницу разыскал с трудом. В пустовавшей приёмной сидел низкорослый неопрятный мужичок с мутноватыми глазами на привычно небритом лице. Из-за отворота его засаленной телогрейки выглядывала взлохмаченная собачья мордочка, потешная, словно из отдела мягкой игрушки.

– Собачку лечить пришел? – подсел он к Дорохову.

– Допустим, – неохотно ответил Дорохов, чуть отдалившись от его кислого алкогольного дыхания.

– Любишь, выходит, собачек этих, – опять, словно не заметив этого движения, близко наклонился к нему мужичок.

– Тебе-то что до этого? – буркнул Дорохов и отвернулся. К его настроению только недоставало ещё этого пьяного забулдыги. Но смущён был крепко. Такой опустившийся, никчемный, сразу видать, тип, а ведь заботится о своей собаке, жалеет. Лечить принес. А тут вот…

Мужичок, однако, будто и не чувствуя дороховской неприязни, вытащил из-за пазухи собачонку, повертел в руках.

−Что, хороша псинка?

Собачонка была в самом деле хороша. Прелестная мордочка в живописных космах пепельно-серых волос, сердитые стариковские брови над удивлёнными детскими глазамипуговками.

– Захворала?− спросил Дорохов, залюбовавшись ею.

– Да ты что? – возмутился мужичок. – Здоровенькая она. Это она сейчас притихла, робеет просто. А так она резвая, не угонишься за ней. Люблю её, в натуре скажу, как ребенка своего. Да вот, видишь, подпёрло меня. Деньги, понимаешь, нужны. Как от сердца отрываю. И отдам задёшево, по дружбе.

– Так ты что, – не понял Дорохов, – продавать её сюда принес?

– Говорю ж тебе – подпёрло. А то бы ни в жизнь. Я тоже их любитель.

– Не по адресу ты, любитель, попал, – криво усмехнулся Дорохов. – Здесь лечебница, а не…− И вдруг разозлился, словно этот пьянчужка повинен был в том, что сидит он здесь сейчас со Шварцем, ждёт чего-то, вообще пришёл сюда. – И собака не твоя! Украл ведь её, любитель? Ведь украл же! Ты хоть как зовут её, знаешь?

– Стану я ещё перед тобой ответ держать! – презрительно хмыкнул мужичок. – Не твоя забота! Тем более что даже ошейника у неё не имеется. Сказал моя – значит, моя. Что хочу, то с ней и делаю! Могу продать, могу и в помойку выбросить, в моей власти! – Встал, снова сунул собачонку за пазуху. – Ты видел, как я крал её? Видел? Ты, фраерок, за слова свои отвечай!

Дорохов, под настроение, вознамерился уже сказануть ему парочку нужных слов, но, приподнявшись, встретился взглядом с глазами собачонки, обиженными глазами ребёнка под седыми кустиками бровей.

– Погоди ты, – тронул его за рукав. – Ладно, на бутылку тебе дам. А ты давай собачку и вали отсюда.

Дорохов вышел на треплемую прытким утренним ветром улицу, почувствовал, как оттаивает, приходит в себя от живого тепла маленького косматого существа, притихшего у него на груди. Несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, точно желая до конца вытеснить оставшийся в лёгких затхлый воздух лечебницы, сказал Шварцу:

– Пойдём, дружочек, сдаваться…

Ворожба

Мила для меня непостижимый человек. Знаю Милу почти столько же, сколько саму себя, с детского ещё сада. В одной школе учились, потом