Другой мужчина и другие романы и рассказы - Бернхард Шлинк

Право основано не на золотом правиле, а на правиле железном. Причиняй другим то, что по силам вынести тебе самому. И железное правило существует в разных формулировках. Той опасности, которой ты готов подвергнуть себя, ты имеешь право подвергнуть и других, тем, чем жертвуешь ты, должны жертвовать и другие. Из этого правила рождается авторитет, рождается Вождь. Трудности, которые преодолевает Вождь, дают ему право требовать преодоления трудностей от тех, кого он ведет за собой, – поскольку он идет на жертвы и требует жертв от них, они видят в нем Вождя.

Эти мысли иллюстрируются многочисленными примерами, затем текст вновь возвращается к теме запрета на убийство. Заповедь «Не убий!» не дает праву обрести свое право. И для убийства существует свое железное правило:

Там, где я готов пойти на смерть, я тоже имею право убивать. Вступая в бой не на жизнь, а на смерть, объявленный кем-то или никем не объявленный, я подвергаю себя смертельной опасности. Евреи на нас не нападают? Они хотят вести свой грязный гешефт, ловчить и обманывать? Славяне хотят мирно обрабатывать свои убогие наделы, печь хлеб и гнать самогон? Это не защитит их. Германия вступила с ними в битву не на жизнь, а на смерть.

11

Маргарета Биндингер появилась в дверях, словно подглядывала за моим чтением. Как подслушивают разговор, чтобы в конце его тут же появиться.

– Ни на один из ваших вопросов ответить я не могу. Мне неизвестно, появился ли он после войны в один прекрасный день у нас дома. Не имею понятия, была ли моя мама беременна, когда познакомилась с отцом, не знаю, не из-за этого ли брак заключить требовалось безотлагательно. Является ли Фонланден моим отцом? Хотя я и родилась через пять месяцев после свадьбы, я очень похожа на своего отца, так считают все в моей семье. Вы это хотели знать?

Я кивнул:

– Когда поженились ваши родители?

– В октябре тысяча девятьсот сорок второго года.

Стало быть, Беата сразу же после прекрасного лета, проведенного с Фолькером Фонланденом, решила, что толку от него не будет, и не стала дожидаться Рождества.

– Ваша мама когда-нибудь говорила о нем?

– Нет, никогда.

– Наверное, она о нем не любила вспоминать. Ведь он был…

– …неприятным человеком? Да уж, приятным человеком его никак нельзя было назвать. Однако мать умела достаточно жестко давать людям от ворот поворот, и если она с ним поступила так же, то я понимаю, что ему захотелось отплатить той же монетой.

Она смотрела прямо перед собой, наморщив лоб и сжав губы, словно вспоминая о тех случаях, когда мать жестко обходилась с ней в детстве.

– Я не о том, что ему хотелось отплатить вашей матери той же монетой, а о его разглагольствованиях о справедливости и…

Она презрительно фыркнула:

– Я никогда не знала ответной любви и, конечно, предпочла бы, чтобы все было иначе. Но при чем тут несправедливость?

Она посмотрела на меня, словно ожидала, что я отвечу. Потом она, видимо, утратила интерес к тому, о чем спрашивала.

– Как бы то ни было, если у тебя такие чувства, то лучше держать их при себе, а не выставлять напоказ.

– Почему ваша мать хранила эти бумаги?

– Я и на это не могу ответить. Мать не жила воспоминаниями. Ну, вы знаете, что я имею в виду: не клеила фотографии в альбомы, не рассматривала их, не собирала всякие памятные вещицы, не хранила детские фотографии, не говорила о прошлом – в нашей семье не принято было хранить пустячные свидетельства прошлого, как это делают в других семьях, с удовольствием выставляя их на всеобщее обозрение. Те письма, которые она хранила, она никому не показывала.

Я размотал шнур, обмотанный вокруг ксерокса, вставил вилку в розетку и сказал:

– Я бы скопировал все бумаги, вы не против?

– Вы ведь знаете, как это заведено в архивах: то, что публикуется на основе изученных архивных материалов, передается в одном экземпляре в архив. Вы дадите мне знать, что вам удалось еще разыскать. Договорились?

– Договорились.

Она продолжала стоять в дверях и молча смотрела, как я копировал страницу за страницей. Я не мог понять, следит ли она за тем, как бы я не повредил какой-нибудь документ или не утаил его для себя, или же просто ее развлекало то, что в ее доме кто-то чем-то занят. Стояла тишина, нарушаемая только легким гудением копировального аппарата, и хотя я знал, что у Маргареты Биндингер нет ни мужа, ни детей, но тишина стояла такая, что мне показалось, будто она не только живет здесь в одиночестве, но что она вообще здесь не живет. Я закончил работу, свернул шнур, положил сделанные копии на аппарат, а шнур на копии. Я взял ксерокс под мышку и приготовился уйти.

– Почему вы не спрашиваете? Не решаетесь?

Я не понял, о чем она.

– Вы ничего не хотите узнать о Барбаре?

– Я… я не знаю.

Я произнес это, зная, что это неправда. Конечно же, мне хотелось знать, как живет Барбара. Поэтому во время поездки сюда я чувствовал себя окрыленным, и это чувство возникло у меня еще вчера, когда я брал напрокат ксерокс и потом смотрел по карте, как мне лучше добраться до места.

– Вы не знаете, хотите ли вы что-нибудь узнать о Барбаре? – Она покачала головой и язвительно улыбнулась. – Ну тогда я вам ничего и не расскажу.

Она направилась к выходу.

– Я…

Я, собственно, только и хотел, что ее поблагодарить.

– Значит, вы все-таки хотите узнать кое-что?

Я не решился ответить ни утвердительно, ни отрицательно, не хотел и объясниться как-то, что я-де по-прежнему не знаю. Я промолчал. Она выжидательно посмотрела на меня, и я заметил, что в глазах ее светилась не насмешка, а жестокость. Она с наслаждением играла со мной в какую-то ей одной известную маленькую, но жестокую игру. Я бы сейчас скорее дал отрезать себе язык, чем спросил о Барбаре. Она заметила по моему лицу, как я этому противлюсь, потеряла интерес к своей игре и произнесла:

– Она несколько лет жила с мужем в Нью-Йорке, а потом, после развода, вернулась домой.

12

Я сделал крюк и проехал мимо дома Барбары. Рынок на Фридрихсплац закрывался; торговцы разбирали ларьки и складывали прилавки. Несколько яблок и немного картофеля мне уступили бесплатно; женщине, которая их