Легкий аллюр - Кристиан Бобен

Мариз Ноншалон. Это наша крестная. С вечера пятницы до утра понедельника мы с Элизабет живем у нее. Она еще молода – точнее, для наших девичьих глаз старовата, но не слишком, ей лет сорок. Она была одной из первых воспитанниц коллежа Сент-Аньес, но с тех пор вышла замуж, развелась и теперь живет тем, что дает уроки пения. Она предоставляет нам полную свободу и непреклонна лишь в том, чтобы мы были вовремя к столу и непременно мыли руки, едва переступив порог ее дома. Сама она по несколько раз в день принимает душ, нас это ужасно смешит: мадам Ноншалон, вы столько моетесь, что скоро смоетесь на нет, как кусок мыла. Она тоже смеется. Мало кто умеет смеяться над собственным безумием. За исключением помешательства на гигиене, Мариз Ноншалон совершенно непредсказуема. Она рассказывает нам, что к разводу ее подтолкнула всего-навсего интонация: мой брак продлился три года – лишь до того дня, когда в голосе у мужа появились фальшивые нотки. Даже не ложь, нет. Гораздо хуже: прохладность, которая стала проявляться в том, как он со мной разговаривает. Все решилось из-за сущей ерунды: он был раздражен тем, как долго я одевалась (мы собирались на ужин к друзьям). Я сразу поняла, что все кончено. Я сказала себе, что жизнь коротка и нет смысла проводить ее рядом с таким посредственным певцом. Мне толком не в чем было его упрекнуть – кроме голоса, из которого ушла вся нежность и осталась лишь рассеянная непринужденность. В общем-то, мелочь, но любовь именно на мелочах и держится – на мелочах и больше ни на чем. Вы, девочки мои, молоденькие и хорошенькие. Скоро вы покинете лес обучения и окажетесь на поляне жизни. Там вы и натанцуетесь, и наплачетесь. Всего лишитесь, всё получите – возможно, даже одновременно. В этой жизни можно отдать все (ведь отдавать – это самый приятный способ все потерять) – все, кроме одного. То, что я вам говорю, мне сказала моя бабушка за несколько часов до смерти. Она была простой деревенской женщиной, единственной коммунисткой в деревне, беды на нее всю жизнь так и сыпались: один ребенок родился инвалидом, другой умер в концлагере, болезни и несчастья ее буквально преследовали, и вот однажды, когда мне было двенадцать или тринадцать, я спросила у нее: бабушка, что в жизни самое главное? Я до сих пор помню ее ответ: в жизни имеет значение лишь одно, деточка моя, – веселье. Никогда не позволяй никому отобрать его у тебя. Именно так она и сказала: веселье. Думаю, верующие сказали бы: радость. Но моя бабушка с ними не зналась. Вот за это слово я потом всю жизнь и держалась. Пожалуй, муж мой так никогда и не понял истинной причины нашего разрыва. А все было просто. Когда я выходила замуж, у меня в сердце жило веселье. А на развод подала лишь потому, что еще немного – и оно бы меня покинуло.

Бастьенна Ормен. Кузина Элизабет. Именно ради нее мы устраиваем пиры среди ночи. Это вообще чуть ли не единственная возможность увидеть, как она что-нибудь жует. Бастьенна страдает отсутствием аппетита, она питается святым духом: ничем, пустотой. Родители ее – фермеры. Дома у них не разговаривают, а едят. Что не сказано, то проглочено. Мать ее по полдня проводит на кухне: режет куриц, потрошит кроликов, помешивает винные соусы, печет пироги с луком-пореем и рисовые пудинги. Они приглашают меня в гости, и я ухожу оттуда едва живая. Мама не приучила меня к таким пиршествам: это не обед, а буквально убийство: по три, по четыре часа за столом, и мать Бастьенны – идеальная исполнительница роли убийцы, невыносимо любезная, творящая зло из самых благих побуждений: ешьте, ну ешьте же, как будто я не знаю – в вашем возрасте всегда хочется есть, накладывайте себе еще.

Это – первые четыре имени в моем списке. В нем есть и другие. Моим родителям ни одно из них не известно. Теперь, когда я регулярно от них уезжаю, я понимаю, что такое семья: источник и стоячая вода. Наступает момент, когда ребенок больше не может в ней оставаться: там его уже не услышат, потому что слишком хорошо его знают и потому что уже не знают его совсем. Что известно родителям о моем семнадцатилетнем сердце? Почти ничего. Мне пришлось бы рассказывать им обо всех этих лицах, пришедших извне, которые озаряют мне путь совсем как семья. Но это, ясное дело, невозможно.

Отец говорит, мне нужно скорее определяться с профессией. Мама отвечает ему, что у меня еще есть время, а продавец цветов – он присутствует за всеми нашими обедами, как привой, дикий черенок, который принялся, – поддерживает маму. Я не слушаю их, я на них смотрю. Отец, мать, флорист. Тот, что злится, та, что танцует, и тот, что надеется. Я не могу смотреть и слушать одновременно. Слова говорят одно, поведение – совсем другое. Да, в самом деле, пора уходить, пора отправляться в огромный мир, мир горящий, цветущий.

Я забыла Романа из моего списка. Романа Кервока. Точнее, не совсем забыла. Это имя парня, с которым я впервые переспала – в кровати с балдахином у Мариз Ноншалон, когда ее три дня не было дома. Он ее племянник двадцати двух лет, учится на юридическом факультете. Мне нечего о нем сказать смешного, трогательного или хотя бы злого. Роман – милый мальчик, прилежный в постели. Элизабет говорит, что мне повезло и что первый раз из-за неумелости всегда дается тяжело и оставляет неприятный осадок. Ну да, мне повезло: Роман не грубиян. И все-таки я не понимаю, почему эти невнятные колебания тел занимают столько умов. Физическая любовь – совсем небольшой секретик, было бы из чего делать такую тайну.

И все же я не останавливаюсь. Теперь я знаю: можно делать что-то, не понимая, зачем ты это делаешь, – Роман ничего не значит в моей жизни, почти ничего. И все же именно с ним я решаю отправиться в огромный мир, мир горящий и цветущий. В конце июня он везет меня к своим родителям, и там мы проведем часть каникул. В начале августа мы поедем в Париж. Ах, Париж.

Вот перед вами взрослый молодой человек, потерянный, будто только что родился, двадцать два года сдержанности и благоразумия тают перед моею плотью, розовой и голой, его отец нотариус, мать – золотое сердце, адвокат, специализирующийся на защите неплатежеспособных клиентов, с раннего детства он приучен к хорошим манерам: за столом сидят вот так, а о себе никогда не говорят больше, чем позволяют приличия, учеба – чтобы стать нотариусом, как папа и дедушка, двадцать два года послушания и рассудительности разлетаются в щепки от прикосновения ко мне, учебники по юриспруденции покрываются пылью, щеки зарастают дерзкой ежовой щетиной, бедные родители Кервоки, вот и жертвуй собой ради детей, в самом деле – оно того не стоило.

Мариз Ноншалон с восторгом поощряет выход из-под контроля. Едва племянник вымоет руки, переступив порог, он может ни в чем себе не отказывать и разоряться на подарки для меня: шейные платки из зеленого шелка и тонны шоколада, я обожаю шелк, зеленый цвет и темный шоколад. По крайней мере, говорит она, Роман в кои-то веки ведет себя сообразно своему возрасту. Я знаю Кервоков, и поверьте мне, моя милая: расти в этой семье так же странно, как провести все свое детство в музее.

Целую стену кабинета занимают рыбы. Отец Романа показывает их мне, как только мы приезжаем. Гигантский аквариум, стена из воды и стекла, внутри которой скользят разноцветные рыбы, некоторые размером с ноготь: они действуют успокаивающе на клиентов. Видите вон того сине-зеленого малыша с головой в форме молотка? Он поселился тут первым. У меня ушло десять лет на то, чтобы привезти остальных, я находил их, когда путешествовал по Мексике, Индии, по всему свету. Каждая рыба связана с подписанием важного контракта.

У каждого дома свой