Последний человек в Европе - Деннис Гловер

Гибралтара найдется хоть один танк. А если бы они и были, как бы фашисты затащили их на утес под нашими позициями?

– Нелепость, согласен, – сказал Смилли. – Зато моему дедушке будет приятно почитать об этом в «Нью Лидере». «Товарищ Смилли, внук лидера шахтеров, – герой, отбивающий танки фашистов на Арагонском фронте».

– И он будет гордиться по праву, – сказал Оруэлл. – Ведь раз так и написано черным по белому, кто будет спорить? Для будущих поколений товарищ Смилли станет героем революции, а когда мы все умрем и не сможем ничего опровергнуть, наша жалкая стычка войдет в историю великой битвой на таких же правах, как Фермопилы и Гастингс.

– Ну, хотя бы приятно знать, что мы тут не зря мерзнем и вшей кормим, – сказал Эдвардс.

– Закавыка, конечно, в том, что если нас победят, как наших в Малаге, то мы останемся в истории предателями. Английскими троцкистами-фашистами, воткнувшими нож в спину революции. Правда будет такой, как пожелает товарищ Сталин.

* * *

Недели после ранения почти не запомнились, не считая неудобств и боли: карета скорой помощи, подскакивающая на колдобинах испанских дорог; грязные испанские больницы, жирная кормежка с жестяным привкусом и неряшливые медсестры; врачи, которые уже было его списали, а потом объявили о большом везении (миллиметр влево, сказали они, и пуля перебила бы сонную артерию); странная шокотерапия, чтобы оживить мышцы его горла и рук. А в конце, встав на ноги, ему пришлось пройти весь путь обратно на фронт за справкой об увольнении, только для того, чтобы там его снова поставили под ружье и заявили, что он пойдет в резерве атаки на Уэску. Из-за типичной испанской неразберихи атаку отложили, и он все-таки смог выбить подпись и уехать в Барселону.

Добираясь попутками и ночуя под открытым небом, он прибыл только через несколько дней и с удивлением обнаружил, что Айлин уже ждет в вестибюле «Континенталя» с его сумкой наготове. Она встала, перехватила Оруэлла раньше, чем его заметил портье, взяла за руки и тут же увела обратно к дверям.

– Тс-с! – сказала она.

Работник отеля – скорее всего, анархист – открыл перед ними дверь:

– Торопитесь!

Выйдя на слепящее солнце Рамблы, он замешкался, попытался развернуться, но она потащила его дальше, с силой дернув за больную руку, отчего он даже запнулся.

– Хочешь, чтобы тебя расстреляли? – спросила она тихо, но жестко.

Он снова попытался вырваться, и снова она потащила его за собой.

– ПОУМ объявили вне закона, – прошептала она.

Не может быть!

– Всех наших казнят. Говорят, Нин уже мертв.

Нин! Харизматичный лидер ПОУМ, с которым он познакомился всего несколько недель назад в ходе уличных боев[28].

Она перевела его на другую сторону широкого бульвара, заполненного гражданскими гвардейцами, и скоро они нырнули в лабиринт старого города – квартал пролов, бастион анархистов, где они были в безопасности. На боковой улице нашли кафе потише и заказали кофе, надеясь, что хозяин их не подслушает.

– Как нам быть? – спросил он Айлин.

– Проставить визы в паспортах и уезжать. Но в «Континенталь» тебе нельзя – он кишит шпионами. Они не должны знать, что ты вернулся, иначе схватят и тебя.

– Придется найти другой отель.

– Там тебя предадут – все отели обязаны сообщать о постояльцах. Нет, тебе придется залечь на дно. Я все продумала. Чтобы уехать, нужно, чтобы наши бумаги одобрили в британском консульстве.

– Но на это же уйдет куча времени. – Он устал и ослаб от ранения, одна перспектива ночевки на улице наполняла ужасом. – Нет, я вернусь в номер; это параноический бред. Я им ничего не сделал. Если им нужны все, кто сражался на улицах, придется арестовать сорок – пятьдесят тысяч человек. Нет!

Она крепко стиснула его запястье и с силой прижала руку к столу.

– Послушай! Стаффорд Коттман и Уильямс – они лежали с тобой в санатории «Морин», помнишь? Они говорят, приходила полиция, искала членов ПОУМ, забрала даже тяжелораненых – скорее всего, чтобы казнить. Они вдвоем сумели скрыться, но слышали, что полиция особенно интересовалась твоим местонахождением – и забрала все твои вещи, даже одежду.

– Испанцы? Проводят чистки? – Он рассмеялся. – Разве что только после маньяны[29].

Она снова прижала его руку к столу.

– От этого не отмахнешься, Эрик. Все не будет хорошо. Всех, кого считают троцкистами, арестовывают и расстреливают.

– Но я же не троцкист.

– И Нин – не троцкист… не был троцкистом. Это тебе не Англия!

– Чушь какая-то…

Она снова прижала его руку, в этот раз – до боли. Заговорила настойчиво, хотя и не забывая об осторожности.

– Как ты не поймешь, Эрик: правда здесь ничего не значит. Все, кого мы знаем, арестованы. И тебя тоже арестуют и, может, расстреляют – может, и меня заодно. Ты должен скрыться, а как только нам завизируют паспорта, мы уедем на первом же поезде.

Из-за навалившейся усталости ему не хотелось в это верить, но наконец до него дошло. Это чистка. Они в полицейском государстве во время террора – причем на стороне проигравших. Может, когда в него стреляли фашисты, это выделяло его среди других писателей, но когда стреляют коммунисты – это уже другое дело. Они будут стрелять в упор и не промахнутся.

– Выверни карманы, – приказала Айлин.

Он подчинился, выложил на грязную скатерть кошелек и документы. Она забрала удостоверение ополчения и документы об увольнении – с красочной печатью ПОУМ и фотографией с флагом ПОУМ на заднем фоне – и порвала на мелкие клочки.

– За такое могут расстрелять. Я договорилась с Джоном Макнейром и Стаффордом Коттманом встретиться завтра в десять у британского консульства – они едут с нами. Весь британский контингент получил приказ немедленно распуститься. Там мы с тобой и увидимся.

Его блокноты! Он приехал в Испанию, чтобы писать, и уезжать без блокнотов немыслимо.

– Мне нужны мои записи.

– Их изъяли из моего номера.

– Когда?

– Сегодня рано утром – они пришли и арестовали Коппа.

– Копп! – воскликнул он так, что мог бы услышать любой, кто их подслушивает. Его командир в ополчении. От изумления он на миг позабыл обо всякой секретности. Но тут же взял себя в руки. – Он же вроде был в Валенсии?

– Он вернулся.

– Ты с ним… Пока я…

Она вдруг заплакала.

– Ты на меня злишься?

Как ни странно – не злился. Однажды, еще до свадьбы, он сказал ей, что в браке должна быть не только любовь, но и свобода. Супружество не должно быть тюрьмой. Он наклонился над столом, взял ее лицо в ладони и с силой поцеловал в губы.

– Главное, что