Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев

как пьяный, конец его рыжей бороды касался рубахи. Женщины в горестном молчании несли за ним свою раненую подругу.

Здесь можно поставить точку. Я рассказал эту историю, ничего не прибавляя и не убавляя, с единственной целью объяснить читателю, почему Садык Ходжаев после пяти выговоров вдруг получил повышение и почему все девяносто пять женщин горного кишлака Чорак ходят открытыми. Упомяну еще о раненой женщине: имя ее Саадат, что значит по-русски «счастье». Через месяц она выписалась из больницы и вернулась в родной кишлак с богатыми подарками от райкома и райисполкома. Али-Полван был расстрелян в Коканде.

ЦЕПИ

Мы возвращались в кишлак берегом арыка, мимо полей, прошитых зелеными нитками хлопковых всходов, — упругие и сочные, они обещали колхозникам редкий урожай. На урюковых[15] деревьях высыпало такое множество завязи, что садоводы заранее ставили подпорки, — иначе хрупкие ветви обломятся под тяжестью плода. Обильная, густо насыщенная глиной вода, журча и булькая, провожала нас: в горах не было холодных ветров, ледники таяли хорошо, и земля пила досыта. Мы шли мимо старинных гробниц и мечетей — вода подтачивает их снизу, а ветер — сверху; облезают черные конские хвосты, повешенные на жердях перед входом. Население забросило святые места, и они охраняются только аистами, чьи огромные гнезда чернеют на древних мертвых деревьях.

Спутник мой, председатель Октябрьского колхоза Саид Фазиев, остановился на перекрестке двух полевых дорог.

— Вот здесь, — сказал он, — я нашел в ту ночь два больших камня и попробовал разбить свою цепь. Я колотил долго — по железу, по своим пальцам; камни были скользкими от моей крови, а цепь оставалась по-прежнему целой, я только помял два или три звена…

Голос его дрогнул, тень легла на рябое коричневое лицо. Сузив монгольские косые глаза, приземистый и широкогрудый, он пристально смотрел вниз, точно искал на белой каменистой дороге засохшие следы своей крови.

— Я покажу тебе эти цепи; товарищ; они висят на стене в моем доме и охраняют мою душу от неправильной жалости. Если придется мне оступиться и пожалеть врага, я взгляну на цепи и скажу самому себе: «А помнишь, Саид, как они жалели тебя?..»

Ниже — история жизни Саида Фазиева, записанная с его слов.

Отец его Файзи Мухаммедов до сорока с лишним лет был одержим каким-то суетливым, непонятным для односельчан беспокойством. В памяти Саида сохранились вечера в чайхане, куда собирались мужчины, окончив дневные труды. Теплый ветер покачивает фонарь; в клетках, почуяв весну, кричат перепела, им отвечают другие — с полей; босой чайханщик неслышно разносит пестрые чайники; чинно и тихо, умиротворенным полушепотом беседуют гости, и только один глухой, сиповатый голос, иногда прерываемый кашлем, все гудит и гудит встревоженно, смятенно — голос Файзи Мухаммедова. Он хочет знать, сколько верст до самой близкой звезды и велика ли эта звезда; если велика, то живут ли на звезде люди и как они живут — счастливее нас или хуже, если счастливее, то нельзя ли перенять у них порядки и законы? Никто не отвечает ему, не переспрашивает, а он все гудит и гудит, задавая вопросы самому себе — точно в пустыне. Плечи его подрагивают, глаза бегают, он беспрерывно почесывается, он весь в каком-то странном мелком движении — даже шевелятся пальцы босых и грязных ног. Мысли его текут беспорядочно через минуту он уже забыл о звезде и начинает новый разговор: будущей весной он собирается идти в горы на поиски золота. Ему нужно двести рублей, чтобы начать торговлю сахаром, чаем и керосином. Он купит большую крытую арбу, лошадь и поедет со своим товаром в самые далекие кишлаки, все обменяет на шёлк, а потом в городе продаст этот шелк с большой прибылью, снова купит товару и снова поедет в далекие кишлаки уже на двух арбах. Соседи неодобрительно молчат — они знают, что Файзи Мухаммедов с юношеских лет батрачил у потомственного почетного гражданина бая Мулло-Умара, одного из шести владельцев всей кишлачной земли, и что никогда не пойдет он в горы мыть золото, и никогда не будет у него двухсот рублей, необходимых для начала торговли.

Так оно, конечно, и вышло: Файзи Мухаммедов не открыл никакой торговли и к пятидесяти годам обрел, наконец, душевный покой. Его просветил и научил мудрости святой ишан[16] Аннар-Мухаммед-оглы, что жил близ мечети, на взгорье, в старинном тенистом саду. Ишан объяснил Файзи тайный и страшный смысл трех букв — алиф, лам, мим, которыми начинается вторая сура корана: «Эти люди, обменивающие истинный путь на заблуждение и прощение божие на кары его; как перенесут они адское пламя?» И еще: «Алиф, лам, ра… Зачем будешь ты хлопотать у двери и устраивать мягкое ложе, если завтра дано тебе войти в самый дом?..» С тех пор глухой встревоженный голос не нарушал больше умиротворенную тишину чайханы; с тех пор Файзи Мухаммедов стал частым гостем в мечети, и мулла даже ставил его в пример другим, менее радивым прихожанам. Слухи о благочестии Файзи дошли до хозяина — потомственного почетного гражданина Мулло-Умара, и хозяин приблизил его к себе, переведя работать с полей в дом.

Вечером, когда опадала жара и тень от высокой балаханы[17] накрывала прохладой весь двор, хозяин по-домашнему, в белой длинной рубахе и без чалмы, спускался по лесенке вниз, чтобы вместе с Файзи выпить под виноградником чаю. Саид прислуживал им — кипятил кумганы[18], бегал на женскую половину за лепешками, подавал чилим[19] и слушал мудрые неторопливые разговоры.

— Кто же из нас попадет в рай — как думаешь ты, Файзи? — спрашивал хозяин. — Что же ты молчишь? Ты ведь, наверное, думал об этом, Файзи?

— Я много думал, хозяин. Мне легче пройти в рай, потому что я беден и много терпел. Но ты благочестив, хозяин, ты строго соблюдаешь посты… Если бы ты больше помогал бедным, тогда тебя даже на одну секунду не задержали бы перед входом.

— А разве я мало помогаю бедным? Разве ты видел когда-нибудь, чтобы я прошел мимо нищего, не бросив ему монету? Разве я мало помогаю тебе, Файзи? Разве халат на твоих плечах — это собственный твой халат? Разве хлеб, который ты ешь, родится не на моей земле?

— Ты мой благодетель, хозяин, ты утешил меня на старости лет.

— Я утешу тебя еще больше, Файзи. У меня есть твои долговые расписки, я порву их и прощу тебе весь долг,