Странно и наоборот. Русская таинственная проза первой половины XIX века - Виталий Тимофеевич Бабенко

– Нет, не люблю.

– А пойдешь ли за меня?

– Нет, не пойду.

– Стало быть, ты меня обманула?

– Ты первый меня обманул, а я потом.

– Ну, а признайся, ходила ты за мной следом, была на погосте?

– Нет, не была.

– А видела там что-нибудь?

– Ничего не видала.

– Ну, так за это ты завтра к вечеру и сама умрешь.

– Дай Бог! – сказала бедная Маруся. – Дай Бог! Чего мне еще оставаться тут?

Но едва успела она это выговорить, как вдруг, и сама она не знала с чего, пришел ей на ум Михалка, которого она с таким презрением всегда от себя гоняла, а теперь и давненько уж не видала, потому что он не навязывался, а с того вечера, как в первый раз появился чуженин, ни разу ей не попадался на глаза.

«Что делать, бедный мой Михалка! – подумала она. – Видно, такая судьба наша, и твоя, и моя!» И залилась горючими слезами.

Задумавшись, повесив голову и опустив обе руки, побрела она домой и, забывшись, вдруг остановилась перед порожней хатой своей, взглянула, вздрогнула, заломила руки и долго глядела на темные окошечки; потом она повернула назад и пришла почевать к соседке. Та приняла ее чадолюбиво и долго еще утешала, не замечая, что бедная Маруся не слушала утешений этих и даже не слышала их.

Рано утром пошла она домой, посидела в одинокой избе своей, помолилась, напоила скотину, пошла на могилы отца и матери и поплакала там, воротилась домой и заперлась, будто ее нет. Она хотела умереть так, в одиночестве своем, веря словам страшного чуженина, который ей доселе пророчил одну правду; но вскоре ее взяла такая тоска и даже страх, что, вспомнив о слепой бабушке своей, жившей верстах в семи, она вышла, заложила волов и поехала к старухе, которую уж очень давно не видала, поехала – выплакать перед ней горе свое. Ей хотелось чего-нибудь родного, а тут она была одна, между чужими людьми, и даже не смела подумать о бедном Михалке, который теперь также сделался для нее чужим…

– Здравствуй, бабушка!

– Здравствуй, доню; кто ты? Я что-то не признаю тебя по голосу…

– Ох, бабуся, и давно уж: ты меня не слышала; я маркушенкова Маруся, внучка твоя!

– Так здравствуй же, я рада тебе; что отец и мать, дочка моя?

– Худо, бабушка; оба перед Богом, померли…

– Перед Богом! – сказала слепая бабушка, перекрестившись. – Так тут ничего худого нет; я и близко живу, да не слышала еще об этом; а вот тебя жаль; ты в девках еще?

– В девках, бабуся; ведь я еще молода!

– Знаю, помню, ты родилась в тот год, как у нас дорогам стали канавы копать; годов семнадцать, чай, будет. Да, так, будет; когда я ослепла, так тебе был одиннадцатый годок. Ну, как же ты теперь живешь?

– А так живу, бабуся, что приехала к тебе умирать…

– Христос с тобой! зачем так? Тебе ли умирать? Это наша доля, а вам жить!

Внучка, горько заплакав, рассказала бабушке все, что с ней было, и кончила тем, что ей теперь немного часов осталось до вечера жить.

– Ох, бабушка! погубила я и отца, и мать… Когда он, злодей мой, сказал мне, что и мой черед настал, то я обрадовалась, будто свет увидела; а теперь, как время подходит, так страшно!

– Ну, дитятко, – сказала бабушка, – прошлого не воротишь, нечего о нем и вспоминать; а пострадала ты довольно, и тебя теперь журить – дела не поправить. Слушай же ты меня: любовник твой – это упырь; он встает из могилы, морит и ест людей… Простись теперь со мной и сейчас поезжай домой; там выбери хорошего, надежного человека, которого бы мир послушался и не стал бы с ним спорить; подари ему пару волов своих – они тебе уж не нужны – с тем, чтоб тебя, как умрешь, не выносили хоронить в двери, а подкопали бы порог и пронесли под порогом. Дом и все, что есть, отдай попу на церковь, и только.

– Бабушка, все, что говоришь ты, все сделаю, верно; да скажи же мне, что с этого будет?

– А вот видишь что, доню: когда есть человек на свете, который тебя по правде и всем сердцем любит, то он тебя найдет.

– Как найдет, бабушка, когда умру?

– Ну, умрешь, так умрешь; нечего делать, и все мы умрем; а если нет такого человека, чтоб тебя девушку любил, – ну, тогда другое дело, и я ни в чем не властна.

Заплакала Маруся, простилась с бабушкой, а бабушка, как ни любила внучку свою, давно уже разучилась плакать, не прослезилась. Внучка поехала домой. Вот тут-то болело сердце ее по тому человеку, которого она, из одного только тщеславия, удалила от себя, тогда как он ее любил, да и сама она, если б только дала сердцу своему волю, полюбила б его давно… Прошлого не воротишь! Нет, подумала она, такого человека нет, чтоб меня девушку любил… За что Михалке любить меня?

Приехав домой, она тотчас распорядилась, как ей было сказано, сославшись на слепую бабку свою, против которой никто не посмел спорить. Никто не верил, однако ж, чтоб Марусе пришло время умереть – думали, что она с горя начала бредить… но к вечеру соседка заглянула в марусину избу, когда еще и не смерклось, и увидала ее лежащую на постели. «Что она все лежит да убивается!» – подумала добрая соседка и пошла, чтоб вызвать ее, ан Маруси бедной уж нет: она лежит себе и простывает…

Сошлись люди и не могли надивиться, что такое сталось с бедной семьей Маркушенка, что в три дня не стало ни отца, ни матери, ни дочки! Многие заплакали, глядя на красавицу, которая лежала как живая, сложив сама заживо руки и приготовив платье, в котором ее хоронить… И подруги все собрались и крепко ее оплакали; молодые парни говорили, что такой девки не скоро наживешь… Но один был, который с неделю уже никому на глаза не показывался, либо сидел дома, либо работал в поле, а теперь смело пришел в хату Маруси, когда она уже лежала на лавке, одетая и убранная в цветах, как невеста, сел и сидел тут безвыходно до самих похорон. Когда уже другие петухи пропели, то он все еще сидел против Маруси и смотрел на лицо ее, которое освещалось одной лампадкой, потом вдруг заплакал, простился с нею, снял у нее с пальца медный перстенек и надел себе на палец, а ей надел свое колечко и опять сложил