Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

и остался лежать где-то на дне Великого Каньона среди куч мусора — газета умалчивала. Статья так и заканчивалась словами о «чудесном спасении».

Сначала Роберт Вокенен собирался поговорить с кем-то из пассажиров и едко пройтись по падким на сенсации газетчикам, но мерная качка буса — настраивала всех на миролюбивый лад… Роберт Вокенен отложил свою изобличительную речь на потом, а потом… попросту позабыл о ней. Пассажиры сменились… Сон опять постепенно наползал под веки, и Роберт Вокенен не желал более думать о странном неопрятном пассажире, которого рыжий водитель сначала пинками вытолкал из буса на обочину, а потом безуспешно пытался докричаться до него на дне пропасти…

Чего только не бывает на свете, каких только странностей… А за эту поездку их случилось столько, что хоть пальцы загибай. Хозяин придорожной лавки, едва не удушивший покупателя галстуком — такое тоже встречается не каждый день, и этот случай вполне мог бы разделить первую полосу с водителем-ковбоем…

А уж убийца, копающий ямы в лесу…

Хватит, — одёрнул себя Роберт Вокенен. — Хватит с меня дурных воспоминаний и странных личностей… Наплевать. Не я же столкнул вниз этого полоумного

Водитель наверняка сообщил о случившемся в полицию и, раз уж бус догоняют газеты, а не ордера — то у полиции не возникло претензий. До склона той мусорной кучи было, в общем-то, невысоко… вряд ли тот бедолага расшибся насмерть. Как-нибудь выкарабкается наружу, найдёт дорогу до ближайшей бус-станции, где поймает колымагу, следующую короткими маршрутами для местного населения. Всё лучше, чем всю дорогу слушать эти жуткие завывания под дверью — бр-р-р…

А вот если бы… — спросил у себя Роберт Вокенен через некоторое время. — Если бы я сам столкнулся нос к носу с каким-нибудь фермером на том поле — стал бы тот со мной любезничать? Вряд ли… ещё чего доброго — треснул бы палкой по голове, с такого вполне станется… Нет уж, правильно его выставили, — опять подумал он. — Всё правильно, всё как и должно быть!

Успокоив себя таким образом, он грубо ткнул подобранную на обочине шляпу в её подломленный фетровый бок — она сплющилась сначала…, а потом медленно начала принимать прежнюю форму…

Хорошо, хоть шляпу уронил перед тем, как прыгнуть, — подумал он совсем уж невпопад. — С паршивой овцы, как говорится…

Не бог весть, что за шляпа, конечно… Котелок, какие носили лет двадцать назад.

Лучшее, что можно получить за дорожные чеки, — пошутил он своему отражению в затемнённом окне и рассмеялся своей же собственной шутке — так, что щека задёргалась и заёкала…

Тогда он оставил шляпу в покое… откинулся на спинку кресла, убрал электрическое затемнение и стал молча смотреть за окно — там было небо, похожее на перевёрнутое озеро, и в нём медленно и мутно раскисали тяжёлые гипсовые облака…

Опять что-то хлопнуло за окном — что-то тугое, как наполненный ветром парус, но абсолютно невидимое…

Ветер не удержался на крыше — на спуске бус слишком разогнался, и его смело с крыши, как лист… Падая, ветер ударился грудью о шоссе… отрикошетил от него, вытянулся и распластался тонкой лентой меж двух обочин, пытаясь выровнять свой полёт. Но не рассчитал с высотой — набегающая асфальтовая полоса чиркнула снизу и развернула боком, а потом шоссе само ушло в крутой поворот… и ветер вынесло в траву на обочине, шваркнуло несколько раз о стволы некстати подвернувшихся осин, а потом он замер… отдыхая на проколовших его стеблях…

…Это — люди! — сказал он, ни к кому не обращаясь… шевелясь так вяло, словно вокруг была душная ночь болотистого юга, а не свежий рассветный сумрак сороковой параллели.

История, что он задумал — явно не задалась. Казалось — чего проще, всего три ноты…, но сведённые в едином аккорде они прозвучали совсем не так, фальшиво… каждая о своём.

Не хочу, чтоб они встретились больше… — пожелал он напоследок. — Пусть рыжий водитель не заметит человека с гитарой, голосующего у обочины. Или пусть решит, что на сегодня — хватит с него приключений. Пусть бус промчится мимо, навсегда растащив эти бобовые зерна по свету. Обочина — это совсем плохое место для подобных историй. Так что не стоит здесь бобам собираться в стручок…

Ветер почувствовал, что уже достаточно оправился от падения, и снялся с гибких травяных спиц. Они выпрямились, уколов его напоследок.

Отодвинув ближайшие низкие ветки, ветер освободил небо над собой и мерно повеял в него, поднимаясь всё выше и выше, следуя пока вдоль федерального шоссе пятьдесят четыре, но сворачивая постепенно на северо-запад — подальше от набухающей на горизонте зари, по самой широкой дуге огибая притихшее картофельное поле с маленьким домом посередине, дверь которого осталась неправильно-широко распахнута…

Человек-чудак, понимающий голос растений — всё так же лежал около крыльца, накрыв телом дубинку… уже остывший, уже начавший коченеть… и напрасно протянувшаяся через весь двор встревоженная картофельная плеть пыталась оплести его разутую ногу…

Ветер отвернулся, чтобы этого не видеть…

Высь качнулась, осыпая с купола последние тусклые звёзды.

Ночь догорела — как короткая, непонятная другим жизнь…

Он ещё слышал с высоты, как внизу, у края тёмного пятна распаханной земли — затарахтел мотором какой-то пробудившийся от сна механизм… как сказала долгое «А-а-а-х…» напрягшаяся в ожидании косилки трава. А потом высота сделалась настолько отвесной и ледяной, что даже такие звуки — уже не имели никакого смысла…

Вместо послесловия…

Глава последняя, написанная по случаю… никакого значения и отношения к самой книге не имеющая и добавленная к ней вообще непонятно зачем.

Я всегда хотел быть писателем. Сколько себя помню — всегда хотел. То есть идея написать вам сейчас — вовсе не старческое чудачество, что рано или поздно накрывает почти каждого. Но совсем необязательно становиться чудаком, достигнув моего возраста. Мне семьдесят четыре года, но я перемещаюсь пока без помощи трости. У меня серые глаза (правда, чуть менее ясные, чем мне того хотелось бы) и кустистые брови, изумительно их занавешивающие. Я произвожу вполне степенное впечатление на молодежь… Что ещё рассказать о себе? Я вдовец… как говорят сейчас, вдовец соломенный — не обрадованный детьми и не огорчённый родственниками. Я люблю… морской ветер и штрудели с запечённой клубникой. Я не люблю поезда… так как по стечению определённых обстоятельств, слишком часто пользуюсь ими.

У меня найдётся ещё пара поводов для гордости, и пара для сожалений…

К первым я, пожалуй, отнесу приличное для моих лет здоровье, а также умение извлечь толику удовольствия из созерцания печатного