Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

о вас во время выздоровления, сидят над вами, как добрые мамушки, в бессонные ночи и сокращают веселой песнью скучный день. После этого что удивительного, если вы увидите года через четыре потом прекрасную итальянку на Лиговке в готическом кабинете и какого-нибудь черноглазого мальчика с шоколадным львом у ног ее. Право, нет ничего удивительного.

Нашла ли бы все это неудивительным и обыкновенным моя бедная Катя? Не знаю. В то время, как друг ее боролся со смертью в бедной итальянской гостинице, она давно уже была замужем и вследствие своей мудрой политики управляла добрым генералом как хотела, между тем как он думал, что его дражайшая половина ни на волос не выходит из его воли. Здесь он был когда-то бригадным командиром, так, верно, знал, что значит субординация. Так, но женщина не то, что бригада! Там велел, и люди повинуются без возражения, идут, и он видит, что идут, не говоря ни слова, без уверения в повиновении, а здесь «хочу!», и жена бросается на шею. «Все, что тебе угодно, мой ангел! Твоя воля – мой закон!» Но воля не исполняется: через четверть часа, может быть, через час эта воля изменяется, берет совершенно другое направление и находит ту же готовность к исполнению, иногда – небольшое сопротивление, и потом уже она исполняется, а тетушки кричат: «Какая женщина! Она живет единственно мужем, у нее нет собственной воли, она ничего не видит, кроме его!» Так и генерал: он, домосед, нелюдим, как называла его Надежда Карповна, – он вздумал ехать в столицу, потом для поправления здоровья своей супруги убедил ее отправиться за границу, на воды. Потом вздумалось ему видеть ум человеческий во всем развитии его деятельной силы, и он поехал в Лондон. Потом захотел подышать полуденным воздухом на берегах Средиземного моря и прожил целый год в Неаполе, посещал оттуда Рим, Палермо, недели три жил в живописной Катане, целую зиму провел в Париже, и не было бы конца его затеям, если б наконец, возвратясь по обстоятельствам в свое жалованное поместье, он не нашел там конца и своим странствованиям, и причудам. Смерть тихо похитила его с земли посреди золотых снов, которыми лелеяла его любовь и добрая жена: он умер в объятиях ее, и последнею жизненною заботою его было: «Что будет делать без меня моя бедная Катя, она, которая до тех пор не умела жить без моей воли?» Счастливый смертный! Заблуждение иногда не лучше ли истины?

Теперь вы знаете уже, кто была Катя, кто была Лаурета: я не стану оправдывать Мстислава, он виноват перед обеими, неправ, достоин всякого осуждения; в нравственном отношении поступки его могли служить соблазном многим молодым людям, воспитанным в страхе божием и матушкином, но поставьте себя на его место, господа, вспомните, что вы такое в вашем кабинете, а не в гостиной и не в кабинете маменьки, и берите камень: я предоставляю вам Мстислава. Скажу одно: несмотря на строгость нравов ваших, я уверен, что не один голос восстал бы за него в глубине сердца, если б Лаурета явилась в залах большого света. Прошло четыре года после гибельного происшествия на дороге Больсены: она не носила мужеского платья, не казалась мальчиком в пятнадцать лет, не привлекала внимания прекрасных леди, но никогда еще наш север не видал искусительницы так совершенно прекрасной, так очаровательной, и никогда еще ни один лорд, ни один виконт, ни один светлейший владетельный князь, не только какой-нибудь потомок баскаков и азеев, не встречали женщины, у ног которой охотнее бы сложили и золото, и светлость свою.

Заставила ли она Мстислава забыть первую любовь и поверить возможности снова найти счастие? Ах, нет! Сердце его вылито было из металла, который не иначе теряет однажды принятую форму, как будучи переплавлен: он любил не Катю, но прежнее счастие, сожалел не о ней, но о прежней любви; Катя была только идеею, неразлучною с воспоминанием прошедшего; он осыпал иногда горькими насмешками любовь и женщин, но просто как остяк, который казнит своих идолов за то, что они не дали ему счастия, которое сулили и которое узнал он однажды только в их капище.

Особенно с некоторого времени Лаурета замечала перемену в Мстиславе: он был задумчив, рассеян, холодно отвечал на любовь ее, и если иногда возвращался к ней с прежнею ласкою, то это казалось более состраданием, чем любовию. Ему было жаль ее, но довольно ли этого для любви?

Лаурета плакала, жаловалась. При первом слове ее Мстислав брал шляпу и уходил. Она решилась привлечь его веселостью, окружила его всем волшебством любви, пела песни прекрасной Италии, осыпала его ласками и приветами – он улыбался, благодарил взором прекрасную итальянку и задумывался, облокотившись на спинку кресел ее, так, что Лаурета переставала петь и смотрела на него долго и печально, а он и не замечал этого. Одно, что возвращало ей прежнего Мстислава и первые дни любви их, это был маленький Милий: с ним Мстислав снова становился весел, смеялся, играл, и, когда ребенок, резвясь, вырывался из рук его и прятал головку под мантилью Лауреты, он подходил к ней, брал ребенка на руки и обнимал вместе сына и мать. Лаурета склоняла голову на плечо его и тихо плакала. Ах, она не обманывалась! она знала, что этот возврат к нежности был на один миг, как прекрасный день осенью: он ясен, тих, прелестен, как летний, но, любуясь на светлое небо, вы говорите: он не возвратится более!

Здоровье Лауреты расстроилось, розы пропали на щеках ее, скрытый огонь пожирал ее внутренность и светился во впалых глазах; сон оставил ее; бледная, как тень, бродила она по комнатам, ждала Мстислава, но посещения его становились реже и реже. Пришла весна, Анджиолина, смотря с состраданием на бедную страдалицу, говорила с улыбкою: «Вот теперь балы кончились, все разъедутся; граф у нас будет чаще. Что делать! Он иногда и поневоле должен бывать в свете». Лаурета качала головою и молчала: она понимала, что добрая итальянка старалась внушить надежды, которых не разделяла сама. С некоторого времени она привыкла выходить со двора одна, в шляпке и закрытая черным вуалем; она терялась в многолюдных улицах, пробиралась до набережной и там садилась на гранитную скамью: взор ее печально блуждал по волнам величавой реки, следовал за легким яликом или останавливался на блестящем шпице Петропавловского собора, которого ангел, освещенный последними лучами солнца, блистал в вышине над мрачной крепостью. Часто, когда взоры ее задумчиво следовали за экипажами, проезжающими мимо нее вдоль по набережной,