Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

смотреть на все равнодушно, наслаждаться, как наслаждается опытный садовник букетом цветов, любуясь на розу и избегая шипов ее, восхищаясь пышною гортензиею и не сетуя, что она без запаху, впивая аромат адатуры и не забывая, что они отравляют ядом – словом, принимая жизнь как она есть, не улетая в поднебесье, не желая несбыточного, не требуя невозможного?

Для чего у нас сердца больше, чем рассудка? Для чего страсти говорят громче, чем он?..

Бедная, бедная Катя!

Глава X

Il n’y a que des fous qui fassent

cas de l’amour[58].

Надежда Карповна только что встала; она сидела за чайным столиком и, наливая в чашку с чаем сливки из медной кастрюлечки, вылуженной, как серебро, ворчала, что в Москве, в древней столице, нет сливок таких, как в Знаменском. Катя, совсем одетая, вошла к ней в эту минуту.

– Ах, моя ранняя пташечка, вы уже совсем одеты! Раненько! Это по-деревенски. Но что вы бледны, мое сокровище? Вы нездоровы? Что с вами?

– Ничего, Надежда Карповна, мы поздно приехали, я не выспалась.

– Вам не годится эта жизнь, в деревне вы как раз поправились бы. Вот хоть бы в Знаменском, что? Здесь все бледные, худые, словно тени ходят, зато всё балы да котильоны! Целую ночь вертятся, прости господи! Где тут здоровье?

– Я, право, без сожаления оставлю Москву.

Надежда Карповна подала Кате чашку чаю и сливки.

– Здесь сливки не как у нас! Будто это сливки! Молоко, чуть неснятое. Возьмите хоть пенок: они хорошо зарумянились. Не дождусь наших сливок! Бог знает, что это такое!

Она снимала пенки в Катину чашку.

– Здесь сливки все мешаные-с, картофельной муки подбавляют-с, – сказал густым басом высокий лакей в синем сюртуке, стоявший у двери, одна рука за спиною, другая на груди, и пальцы между пуговиц сюртука. У Надежды Карповны был такой обычай: за обедом, ужином, за чаем – словом, везде и всегда люди вступали с нею в разговор.

«Она была большая либералка!»

– Точно подмешивают чего-нибудь, злодеи! Да, Ванька, спроси-ка у Акулины, что-де ты не дала сливок, что прислала Мавра Петровна? У нее домашние, своих коров держит. А как здесь скот-то дорог! Столица! Хоть и много, а все в цене.

Катя равнодушно приняла надежду есть домашние сливки. Надежда Карповна посмотрела заботливо вслед за Ванькою.

– Я хотела поговорить с вами наедине, Катерина Ивановна!

– Что вам угодно?

– Все одно, моя неоцененная Катерина Ивановна. Ах, если б вы знали, как я вас люблю! Бог видит! Но не о том дело, вчера вечером был у меня брат…

Надежда Карповна остановилась, ожидая, что Катя, по обыкновению, встанет и попросит ее не говорить о братце, и очень удивилась, видя, что она сидит спокойно, и только легкая краска на мгновение покрыла щеки ее, белые как мрамор, и легкое движение мускулов означило душевное волнение. Она продолжала:

– Я не решилась сказать ему вашего отказа. Это убьет его. Подумайте еще, сокровище мое! Право, он прекрасный человек! Не светский, правда, молчалив, не любезен, как здешние молодые люди. Но не в том счастие, Катерина Ивановна! С мужем в гостиной придется меньше быть, чем у себя в спальной. А кто любезен в гостиных, не всегда мил дома. Вы не влюблены в него, тем лучше! Он в вас влюблен – вы будете из него делать, что хотите. А через год всякая любовь пройдет! Он будет добрый хозяин, это не безделица… Хозяйство! Любовь-то на час, а хозяйство сбережет на век! А как он любит вас, боже мой!

Катя поставила чашку. На лице ее изобразилось внутреннее волнение.

– И вы думаете, что он… точно любит меня?

– Конечно! Как же иначе!.. Зачем же бы он…

– Верю, Надежда Карповна. Скажите братцу вашему… чтоб он ехал к батюшке: я согласна.

Глава XI

Mais tu n’aimes qu’un temps

comme notre hirondelle:

Moi, je t’aime comme je vis.

V. Hugo[59]

Мы оставили графа, умирающего в небольшой гостинице в Аквапенденте, окруженного попечениями прекрасной англичанки и молодого своего товарища, в котором вы, конечно, узнали девочку, вывезенную им из Рима. По многому можно было предполагать, что он был жертвою подкупного кинжала вельможи, который не хотел простить иностранцу покровительства, оказанного жертве, ускользнувшей из когтей его. Но, скажите по совести, мог ли он как русский, как дворянин отказать взяться быть покровителем бедной девушки и оставить посреди большого города, посреди Рима, бедное дитя, пятнадцатилетнюю девочку, которой красота могла бы искусить пустынника, не только римского вельможу в бархате и фиолетовой шапке? Конечно, нет, к тому ж, чего мог он опасаться для себя? Он уже был не ребенок, много жил, много видел, когда-то любил и сохранил воспоминания этой любви как идеал земного счастия, имел и после того связи, но не находил в них прежнего счастия, и они прискучили ему, как все, что манит, не исполняя обещанного. Он почти уже равнодушно смотрел на женщин, как путник на блуждающий огонь, который много раз уже обманывал взор его; он был не холоден, но перестал верить в возможность счастия, и женщина любящая, преданная сделалась для него прекрасною сказкою, как басня о ковре-самолете и тому подобном. Следственно, Лаурета – так звали девочку – должна быть для него еще менее опасною, чем кто-нибудь. Дитяти, без нравственного образования, без правил, конечно, не ей пробудить прежние чувства и мечты! Она, как и все женщины, перелетная птичка, которая сегодня услаждает слух ваш, а завтра не отыщете и следов ее. Была одна, которая, казалось, умела любить и понимала любовь, но и она… поверите ли, что граф сердился за то, что Катя вышла замуж? Таковы люди! Самолюбие наше не умеет ладить с мыслию, что могут обойтись без нас, – мы хотим всегда быть необходимыми: солнце может отвратить взоры от бедного растения, но горе растению, если оно осмелится искать других живительных лучей! Оно должно засохнуть: так нравится самолюбию нашему.

Мстислав решился довезти свою принятую дочку до первого большого города вне папских владений и отдать ее в лучший пансион, а там, по возвращении в отечество, кузины и тетушки найдут средства перевезти ее в Россию и устроить ее счастие. Видите ли, как все было придумано хорошо, нравственно, благоразумно! Но будьте благоразумны с черноглазыми итальянками! Особенно если они, как Лаурета, ходят за вами во время болезни, пекутся