Очень легкая смерть. Повести. Эссе - Симона де Бовуар

мы застряли надолго. Я прекрасно понимаю, что возможность занять меня каким-нибудь делом облегчила бы его совесть. Но у меня нет желания ее облегчать.

Я вернулась к нашему разговору первого декабря (памятный день!). Он действительно считает меня эгоистичной, деспотичной, назойливой?

— Даже со злости выдумать все это ты не мог.

Он поколебался, улыбнулся, стал объяснять. Мои недостатки проистекают из моих достоинств. Я всегда здесь, всегда начеку. Бесспорно, это ценно. Но иногда, например, когда плохое настроение, это утомительно. Я так предана прошлому, что забыть какую-нибудь мелочь — преступление, а меняя мнение или вкусы, чувствуешь за собой непонятную вину. Пусть так. Но давала я ему повод затаить на меня обиду? Десять лет назад он был в обиде на меня, я знаю. Мы много ссорились. Но все кончилось хорошо. Ведь он поступил так, как хотел, и с течением времени я поняла, что он прав. А в отношении нашего брака считает ли он, что я принудила его? Вовсе нет, мы все решили вместе…

— Ты тогда упрекнул меня, что я не интересуюсь твоей работой.

— Я несколько жалею об этом, правда. Но еще более достойно сожаления было бы, если бы ты принуждала себя интересоваться этим в угоду мне.

Его голос звучал так ободряюще, что я осмелилась задать вопрос, который тревожит меня больше всего:

— Ты сердишься на меня из-за Колетты и Люсьенны? Они не оправдали твоих надежд и ты считаешь, что в этом моя вина?

— На каком основании я должен быть разочарован? И на каком основании я могу возлагать вину на тебя?

— Тогда почему ты говорил с такой ненавистью?

— Ах! Положение совсем не просто и для меня тоже. Я недоволен собой, и это так несправедливо отражается на тебе.

Так сладостно было говорить с ним по-дружески, как когда-то. Все трудности казались ничтожными, проблемы распадались в прах, события таяли, правда и ложь тонули в переливах неуловимых оттенков. Ничего, в сущности, не произошло. Еще немного, и я поверила бы, что Ноэли не существует. Обман воображения, фокус. На деле — эта болтовня ничего не изменила. Просто вещи были названы другими именами, но все осталось на своих местах. Я ничего не узнала. Прошлое все так же темно. Будущее — так же неопределенно.

Вторник, 15 декабря. Вчера вечером я решила продолжить неприятный разговор, затеянный после обеда. Но Морису нужно было поработать после ужина, а кончив, он хотел лечь.

— Мы достаточно говорили сегодня. Все выяснили. Мне завтра рано вставать.

— В действительности мы так ничего и не сказали.

Он спросил с покорным видом:

— Что бы ты еще хотела от меня услышать?

— Вот что! Есть одна вещь, которую мне все-таки хотелось бы знать: каким ты представляешь наше будущее?

Он замолчал. Я таки приперла его к стене.

— Я не хочу потерять тебя. И не хочу отказываться от Ноэли. А дальше не знаю.

— И ее устраивает эта двойная жизнь?

— Она вынуждена мириться с ней.

— Да, как и я. Подумать только, ведь ты говорил мне в «Клубе-46», что ничего не изменилось между нами!

— Я этого не говорил.

— Мы танцевали, и ты сказал: ничего не изменилось! А я поверила!

— Это ты сказала, Моника: главное, что ничто не изменилось между нами. Я не возразил, промолчал. В этот момент было невозможно вдаваться в суть вещей.

Я не стала спорить. Какая разница? Важно то, что он не хочет отказываться от Ноэли. И, зная это, я не могу в это поверить. Внезапно я объявила ему, что решила не ехать в горы. Я много передумала и довольна своим решением. Я так любила раньше бывать в горах с ним. Оказаться там снова при теперешних обстоятельствах было бы пыткой. Было бы невыносимо поехать с ним туда первой и вернуться поверженной, изгнанной ради другой, уступить ей место. Не менее отвратительно было бы поехать после Ноэли, зная, что Морис жалеет о ней, сравнивает ее образ со мной, мою грусть с ее весельем. Я бы болезненно отмечала каждый его промах, а он лишь испытывал бы все большее желание избавиться от меня.

— Побудь с ней десять дней, как ты обещал, и возвращайся, — сказала я.

Казалось, он был в замешательстве.

— Но, Моника, я хочу взять тебя с собой. Мы провели на лыжах такие прекрасные дни!

— Вот именно.

— Ты отказываешься от лыж в этом году?

— Ты знаешь, при нынешних обстоятельствах лыжные развлечения не так уж важны.

Он уговаривал, настаивал, выглядел глубоко огорченным.

Мы долго спорили. Я не уступала. Под конец вид у него был такой измученный: лицо осунулось, синева под глазами, и я отправила его спать. Он нырнул в сон, как в прибежище покоя.

Среда, 16 декабря. Смотрю, как капли скользят по оконному стеклу, в которое только что стучал дождь. Они не падают вертикально. Кажется, микроскопические животные, побуждаемые какими-то таинственными причинами, скользят вправо, влево, проникая между другими, неподвижными капельками, останавливаются, снова движутся, как будто ищут чего-то. Мне как будто совсем нечего делать. Раньше у меня всегда были дела. Теперь вязать, хозяйничать, читать, слушать пластинки — все мне кажется ненужным. Любовь Мориса придавала значительность каждому мгновению моей жизни. Она пуста. Все пусто: предметы, каждое мгновение и я.

Как-то я спросила Мари Ламбер, считает ли она, что я умна. Ее светлые глаза устремились на меня:

— Вы очень умны…

Я сказала:

— Есть «но»…

— Ум атрофируется, если ему не давать пищи. Вам следовало бы позволить мужу найти вам работу.

— Тот род работы, к которому я способна, ничего мне не даст.

— Это не бесспорно.

Вечером. Сегодня утром меня осенило: во всем виновата я сама. Моей главной ошибкой было непонимание того, что время уходит. Оно шло, а я застыла в своей позиции идеальной жены идеального мужа. Вместо того чтобы придавать огня нашим интимным отношениям, я упивалась воспоминаниями о былых ночах. Мой ум атрофировался, я не развивала его, все говоря себе: потом, когда девочки разлетятся из дому. Да, молоденькая студентка, на которой когда-то женился Морис, которую постоянно захватывали события, идеи, книги, совсем не похожа на женщину, мир которой сегодня ограничен четырьмя стенами. Это правда, что я стремилась запереть в нем и Мориса. Мне казалось, ему достаточно семейного очага, мне казалось, что он принадлежит мне целиком. И мне казалось, что все это по обоюдному согласию: наверное, это раздражало его — он-то меняется и каждую вещь берет под сомнение. А раздражение не знает пощады. И мне не следовало так цепляться за