Очень легкая смерть. Повести. Эссе - Симона де Бовуар

уж во всяком случае, графология не принадлежит к точным наукам.

Суббота, вечером. Диана сообщила мне по телефону новость, которая может иметь решающее значение. Ноэли, кажется, была в связи с издателем Жаком Валеном. Сама г-жа Вален рассказала об этом подруге Дианы: ей удалось перехватить письма. И она ненавидит Ноэли. Но как сделать, чтобы об этом узнал Морис? Он так уверен в любви Ноэли. Это сразу отрезвило бы его. Только он мне не поверит. Потребуются доказательства. В любом случае я не могу пойти к незнакомой г-же Вален и попросить у нее письма. Вален чрезвычайно богат. Если бы он согласился развестись, она бы выбрала его, а не Мориса. Вот интриганка! Если бы я могла хотя бы уважать ее, я бы страдала меньше. (Я знаю. Другая женщина говорит о своей сопернице: если бы только я могла ее презирать, я бы меньше страдала. А раньше я думала: я слишком мало уважаю ее, чтобы страдать.)

Воскресенье, 13 декабря. Я показала Изабели ответы графолога; видно было, что они ее не убедили — она не верит в графологию. «И все же эмоциональная жадность, на которую указывает анализ, в какой-то мере перекликается с упреками Мориса во время той ссоры», — заметила я.

— Разумеется. Поскольку ты живешь главным образом для других, ты в значительной мере живешь их жизнью, — сказала она. — Но любовь, дружба именно в этом и заключается — это своего рода симбиоз.

— Но тому, кто отвергает этот симбиоз, я могла бы стать в тягость?

— Можно стать в тягость людям, которые не дорожат тобой, в то время как ты ими дорожишь. Это вопрос ситуации, но не характера.

Я попросила ее постараться и сказать мне, какой она меня видит, что она обо мне думает. Она улыбнулась:

— Я не могу смотреть на тебя беспристрастно. Ты моя подруга, вот и все.

Она утверждала, что когда не замешаны никакие посторонние интересы, то тебе или приятно бывать с данным человеком, или это неприятно. И больше никаких оценок тут не даешь. Ей со мной приятно — вот и все.

— Ну а если откровенно, абсолютно откровенно, — ты считаешь меня умной?

— Конечно. Только когда ты не задаешь таких вопросов. Если же мы обе идиотки и каждая находит другую умной, то что это доказывает?

Она опять говорила, что в этом деле мои достоинства и недостатки не играют роли: Морис увлечен новизной. Полтора года — и все еще новизной.

Понедельник, 14 декабря. Страшно погружаться в глубины печали. Когда вы в печали, нет никакого желания заняться хоть чем-то веселым. Никогда больше по утрам я не ставлю пластинок. Не слушаю больше музыки, не хожу в кино, ничего себе не покупаю. Я встала, услышав, что пришла мадам Дормуа. Выпила чаю, съела ломтик хлеба, единственно, чтобы доставить ей удовольствие. И вот передо мной длинный-длинный день, который предстоит прожить. И я говорю себе…

…Раздался звонок. Посыльный вложил мне в руки большой букет роз и лилий. В нем была записка: «С днем рождения. Морис». Едва захлопнулась дверь, я залилась слезами. Вот я строю свою систему защиты из самоубеждения, мрачных предчувствий, ненависти, но стоило появиться этим цветам — напоминанию об утраченной, безвозвратно утраченной нежности, как вся моя система самообороны вмиг рухнула.

Около часу дня ключ повернулся в замке, и я ощутила во рту этот ужасный вкус — вкус страха. (Точно такой же, как когда я шла в клинику, где лежал в агонии отец.) Тот, чье присутствие привычно для меня как мое собственное отражение, он — смысл моего существования, моя жизнь, моя радость — теперь чужой, судья, враг! И когда он открывает дверь, мое сердце колотится в испуге. Он быстро подошел ко мне, улыбнулся, обнял:

— С днем рождения, милый!

Я тихо заплакала у него на плече.

— Не плачь. Я не хочу, чтобы ты была несчастна.

— Ты сказал, что вот уже восемь лет как разлюбил меня.

— Нет-нет. Я ведь сказал потом, что это неправда.

…Мы сели, стали говорить. Я говорила с ним, как с Изабелью или Мари Ламбер, доверчиво, дружески, свободно, как если бы речь шла не о нас с ним. Это была обычная тема, и мы обсуждали ее спокойно, непредвзято, как обсуждали сотни других.

Я снова удивлялась его восьмилетнему молчанию. Он повторил:

— Ты говорила — умрешь от горя.

— Ты принудил меня сказать это. Казалось, мысль о неверности так пугала тебя.

— Да, пугала. Поэтому я и молчал, чтобы все шло так, как будто я тебе не изменял… В этом была какая-то магия. И, конечно же, мне было стыдно.

Я сказала, что мне особенно хочется понять, почему он заговорил именно в этом году. Он считает, что, с одной стороны, этого требовали его отношения с Ноэли. «Но также и потому, — сказал он, — что я имею право знать правду».

— Но ты не говорил правды.

— Из стыда, что лгал тебе.

Он обволакивал меня этим темным горячим взглядом, раскрывавшим передо мной всего его до самых глубин души, такого, казалось, бесконечно преданного, невинного и нежного, как раньше.

— Самая большая вина твоя в том, что ты усыпил мою бдительность. И вот в сорок четыре года я осталась без ничего: без профессии, без другого интереса в жизни, кроме тебя. Если бы восемь лет назад ты предупредил меня, я сумела бы сделать свою жизнь независимой и легче бы приняла возникшую сейчас ситуацию.

— Но, Моника, — сказал он в изумлении, — я изо всех сил настаивал семь лет назад, чтобы ты работала секретарем в «Медицинском обозрении». Это было тебе по силам. И ты могла в дальнейшем занять хороший пост. Но ты не захотела!

Я почти забыла об этом предложении — таким несвоевременным оно мне показалось тогда.

— Быть целый день вдали от дома и детей за тысячу франков в месяц — я не видела в этом смысла, — произнесла я.

— Именно так ты и ответила тогда. А я очень настаивал.

— Если бы ты сказал мне истинную причину: что я уже не была всем для тебя и что мне тоже следует держать дистанцию, я бы согласилась.

— Я опять предлагал тебе работать, в Мужене. Ты снова отказалась.

— В то время мне было достаточно твоей любви.

— Еще не поздно, — произнес он. — Я легко найду тебе занятие.

— Ты думаешь, это меня утешит? Восемь лет назад в этом еще был какой-то смысл. У меня было больше возможностей чего-то достичь. А теперь…

На этом пункте