Молодая жена - Ирина Александровна Велембовская

Иванов, двадцатипятилетний слесарь-инструментальщик одного из московских машиностроительных заводов. Из экономии средств Гена взял место в общем жестком вагоне. Полка ему досталась боковая верхняя – самое противное дело.

Если бы он направлялся в служебную командировку или же в отпуск, неудобства пути, возможно, и раздражали бы. Но у Гены причина была совсем другая: он ехал на похороны, поэтому вовсе не обязательно было ему располагаться в этом вагоне как барину.

Этими соображениями он поделился с пассажиром, который сидел под ним на нижней полке.

– Хороший человек был, – сказал Гена. – Вернее сказать, женщина хорошая. – И тут же грустно сострил: – Но ведь женщина тоже человек, верно?

– Возможно, – согласился нижний.

– Не возможно, а точно, – наставительно сказал Гена. – Я вас не побеспокою?

Он спрыгнул вниз и отправился в буфет. Денег у него с собой было ровно тридцать рублей. Жена Шура вообще хотела дать только двадцатку, но теща вмешалась и сказала:

– Как же ты так, Шура!.. А если на нашу помощь рассчитывают?

Теща у Гены была душевная. Что есть, то есть.

Из буфета Гена принес две бутылки минеральной воды и пару бутербродов. Поел. Потом рассказал нижнему соседу, как он однажды отравился купленным у лоточницы пирожком. И что самое удивительное, его трехлетний сын Аскольд тоже съел, но с ним ничего не случилось, а ему, Гене, даже дали больничный лист.

– У вас уже сын имеется? – удивился сосед.

– Конечно, – сказал Гена. – Почему бы ему не быть?

Нижний улегся спать, а через проход сидели такие угрюмые соседи, что, казалось, они вообще русского языка не понимают. У Гены были с собой игральные карты, но найти, с кем играть, предстояло завтра. Нижний сосед для игры явно не подходил.

– Читали «Главы из блокадной книги»? – спросил у него Гена. – Жуткое дело, правда?

– Про что там?

– Как про что? Блокада… Голод, холод…

– Нет, – сказал нижний, – не читал.

Гене не понравилась такая черствость, однако он пожелал этому черствому спокойной ночи и полез на свою верхнюю боковую полку. При мысли о том, что ехать ему двадцать с лишним часов, он громко вздохнул. Потом вздохнул вторично, когда вспомнил, что пропустит три, а то и четыре серии телевизионного фильма.

Пришла проводница собирать деньги за постельное белье. Гена дал рубль, как от сердца оторвал: надо было разбивать первую десятку. Но проводница ему понравилась. Поэтому, когда она, обойдя весь вагон, вернулась в свое купе, Гена опять спустил пятки с верхней полки.

– Я вас не побеспокою? – спросил он нижнего.

Тот не ответил, и Гена с максимальной осторожностью подался вниз. Заглянул в служебное купе.

– Девушка, я хотел стаканчик…

– Начинается! – сказала проводница.

– Вы не так поняли. У меня минеральная.

Гена почувствовал, что его не выгонят, сел и стал объяснять, куда и зачем едет.

– Ну что же, – сказала проводница, – главная задача – на поминки не опоздать.

– Поминки меня не волнуют, – покачал головой Гена. – Просто хорошая женщина была… Я уважаю женщин, они труженицы. Вот вы, например…

Он просидел у проводницы за полночь, получил крепкого чаю. Взять деньги за сахар она отказалась.

– У вас горе, не хватало еще, чтобы я с вас копейки какие-то получала.

Гена вернулся в вагон и попытался настроить себя на настоящую грусть, представить, что у него действительно горе, – нечего бродить по вагону и мешать спать людям, которые и так находятся здесь без особых удобств.

Проводнице Гена сообщил, что у него умерла тетка. А на самом деле это было совсем не так: даже и не дальняя родственница. Для Гены гораздо выгоднее было бы сказать правду, поскольку человек выглядит благороднее, если едет за тысячу с лишним верст отдать последний долг чужому человеку. А хоронить теток и вообще родственников обязан каждый.

В боковом кармане курточки у Гены лежала срочная телеграмма, которую доставили ему вчера поздно вечером. Дверь открыла теща, она, бедная, впопыхах халат надела наизнанку.

– Иди, Геннадий, а то я ничего не пойму, – сказала она упавшим голосом.

Понять, что в телеграмме, было действительно нелегко. Отправитель на срочность денег не пожалел, а на количестве слов явно сэкономил: «Связи кончиной прибыть безотлагательно Наймушин».

Гена все-таки понял, чья кончина. Умерла Матрена Яковлевна Наймушина, у которой он прожил на квартире что-то около двух лет.

В 1972 году Гена окончил профтехучилище и на работу попал в поселок Бабурино, на завод минеральной ваты. Детство его прошло в школе-интернате, отрочество и первые годы юности – в общежитии профтехучилища, поэтому казенные койки вызывали в нем что-то вроде аллергии. Он и пристроился к Матрене Яковлевне за пятерку в месяц. Это, конечно, были не деньги, но даже и при этих условиях Гена порой ухитрялся своей хозяйке задолжать. Что касается Матрены Яковлевны, то она его пустила явно не из-за пятерки. Дом у нее был большой, с надстройкой, ветшающий с каждым годом и давший косину на северный, холодный бок. Жила она в этом доме совсем одна. Завод минеральной ваты, на котором Матрена Яковлевна проработала почти сорок лет, предлагал ей комнату в новом типовом доме, но она всячески открещивалась.

В зимние месяцы верхние комнаты запирали и жили в так называемой «избушке» внизу, где окна защищала высокая завалинка. Каждое утро Гена вносил со двора и сваливал у печи тяжелое беремя шершавых березовых дров. Насчет порядка и чистоты у Матрены Яковлевны строгостей не соблюдалось, но зато всегда было тепло. В «избушке» пахло сухим луком, пареными овощами, а в сенях сеном и кадушками из-под солений. Но Гену эти запахи не угнетали, скорее, наоборот – в них была та домашность, которой ему в детстве так не хватало. Сама хозяйка спала высоко на печи, а Гена этажом ниже – на боковой лежанке. По здешним морозам это было отлично. Одно было требование к постояльцу, чтобы не курил. Матрена Яковлевна боялась пожара. Дом ее был до того сух, что оброни окурок – и пошло! Но Гена как тогда не баловался, так и по сию пору не курил.

Короче говоря, все это было шесть лет назад. Конечно, Гена Матрену Яковлевну хорошо помнил и когда перебрался в Москву после службы в армии, то два раза посылал ей говяжьей тушенки и стирального порошка «Дарья» – это уже по ее просьбе. В памяти его она осталась женщиной хорошей, но без особой отметки, такая, каких много. Она очень была опечалена, когда его взяли в армию. Но ясно было, что жалела больше себя: с Геной ей все-таки было веселее.

После армии он, возможно, и вернулся бы в