Странно и наоборот. Русская таинственная проза первой половины XIX века - Виталий Тимофеевич Бабенко

Осип Иванович Сенковский

Превращение голов в книги и книг в головы

Пусть люди бы житья друг другу не давали,

Да уж и черти тож людей тревожить стали.

Хемницер

Теперь и я начинаю верить в ночные чудеса!

Ночь была самая бурная, самая осенняя. Страшный ветер с моря ревел по длинным улицам Петербурга и, казалось, хотел с корнем вырвать Неву и разметать ее по воздуху. Облака быстро протекали перед бледной луной, которая сквозь туманную их пелену являла только вид светлого пятна без очертания. По временам крупные капли дождя с силой ударяли в стекла моих окон. Мы сидели вдвоем, перед камином, один молодой поэт и я. Из уважения к хронологии, без которой нет истории, я должен прибавить, что это было вчера.

Поэт был уже великий, но еще безымянный. Он еще подписывался тремя звездочками; однако ж читатели, при виде этих трех звездочек, всякий раз приходили в невольный трепет: столько всегда, под этой таинственной вывеской, было тьмы, ада, ведьм, чертей, мертвецов, бурь, громов, отчаяния, проклятий и угроз человечеству, которое его не понимало! О, как красноречиво ругал он «общество»! Да как огненно описывал «деву»! Великий поэт! Он подавал о себе самые мрачные надежды. Мой собеседник долго не говорил ни слова; но я примечал, что, при каждом сильном порыве ветра, он приходил в беспокойство. Я приписывал это особенному нервическому его расположению. Вдруг из крыши вырвало часть желоба, который с грохотом упал на мостовую перед самыми окнами. Поэт вскочил.

– Пойдем гулять! – вскричал он. – Пойдемте гулять на набережную!

– Гулять? – сказал я. – В бурю, в двенадцатом часу ночи?

– Что́ нужды? – возразил поэт. – Как можно сидеть дома в такую погоду!.. Разве вы не находите никакого удовольствия смотреть на эту великолепную борьбу стихий? Разве вам не веселее любоваться на волны разъяренной Невы, чем на эти пестрые толпы ничтожеств с расстроенными желудками, которые каждый день перед обедом разносят их церемониально по тротуару Невского проспекта и бессмысленно улыбаются одно другому? Пойдемте. Вы еще не знаете наслаждения гулять в бурю! Скоро полночь… Тем лучше! По крайней мере, мы не удивим людей.

– Вы решительно не любите людей? – спросил я, смеясь.

– Я их презираю! – отвечал поэт торжественным тоном. – Вид их для меня ужасен, – прибавил он, надевая палевые перчатки. – Я их ненавижу, да и не нахожу, чтобы вы с своей стороны имели много поводов обожать людей.

– Я всегда очень хорошо уживался с людьми, – возразил я хладнокровно.

– Да разве еще мало зла сделали вам люди?.. или, по крайней мере, старались сделать?

– Люди? Не говорите этого, мой друг! Вы, верно, хотели сказать «литераторы»: а это большая разница!.. Я нахожу, что люди всегда были слишком, слишком благосклонны и добры ко мне.

– Ну так, по крайней мере, вы не встретите теперь литераторов. Пойдемте!

Не знаю, эта ли причина или другие, более красноречивые доводы поэта убедили меня согласиться на его странное предложение; но дело в том, что я, действительно, по его примеру вооружился галошами, надел плащ, и мы вышли на Английскую набережную. Бесполезно было бы описывать все мучения подобной прогулки, во время которой одной рукой надобно было держать шляпу на голове, а другой беспрестанно закутываться в плащ, срываемый с плеч ветром. Сделав несколько шагов вдоль набережной, я остановился и решительно объявил поэту, что не пойду против ветра; что если ему угодно продолжать прогулку, то я предлагаю поворотить к бульварам Адмиралтейства и идти на Невский проспект, где, по крайней мере, строения заслонят нас несколько от бури. Кажется, что великолепная борьба стихий скоро надоела и самому поэту, потому что он без труда согласился с моим мнением, дав мне только заметить красоту огромных черных волн Невы, которые в это время были освещены луной, освободившейся на мгновение от туч. Мы благополучно достигли бульвара. Поэт рассказал мне здесь много прекрасных вещей о луне, которых я, для краткости, не повторяю.

Мы скоро очутились на Невском проспекте. Во все время нашего странствования не встречали мы ни живой души. Улицы были совершенно пустые, окна домов совершенно темные. Дошедши до Большой Морской, я поворотил в эту улицу, чтобы под защитой ее домов пробраться до своей квартиры, когда мой товарищ внезапно был поражен необыкновенным освещением одного из домов Невского проспекта по ту сторону Полицейского моста. Он остановил меня. Действительно, дом был весь в огне. Сначала мне казалось, что этот яркий свет разливался из окон Дворянского собрания, но поэт, который превосходно знал топографию Невского проспекта, скоро убедил меня, что освещенный дом должен лежать гораздо ближе. Все соображения местности приводили нас обоих к заключению, что это был тот самый дом, в котором находятся магазин и библиотека Смирдина. Но что́ значит такое освещение после полуночи? Разные предположения, одно страннее другого, приходили нам в голову и, после тщательного разбора, были поочередно отвергаемы как неправдоподобные. Я видел, что поэту страх хотелось решить загадку личным удостоверением, и сам предложил ему перейти через Полицейский мост, чтобы посмотреть вблизи на предмет наших гипотез.

С мосту уже были мы в состоянии убедиться самым положительным образом, что освещение, которое нас так поражало, в самом деле происходило из магазина и библиотеки Смирдина. Но удивление наше возросло еще более, когда, пройдя несколько шагов, мы приметили первые кареты длинного ряда экипажей, уставленных в три линии вдоль всего тротуара. Не оставалось более никакого сомнения, что в залах Александра Филипповича Смирдина происходит что-то необычайное – собрание – быть может, бал – или, по крайней мере, свадьба. По мере того как мы подвигались вперед, форма экипажей и упряжи, наружность лошадей, кучеров, лакеев более и более приводили меня в недоумение: это были по большей части старинные рыдваны [Рыдван (устар.) – большая дорожная карета.], кареты и линейки [Линейка (устар.) – многоместный открытый экипаж с боковыми продольными сиденьями.], готического фасона с дивными украшениями, кони непомерной величины в сбруях прошедшего столетия, люди тощие, длинные, бледные, в допотопных ливреях и с ужасными усами. Я обратил внимание моего спутника на это странное обстоятельство: он посмотрел и вздрогнул. Уста его дрожали.

– Чего вы перепугались? – спросил я.

– Ничего! – бодро отвечал поэт. – Ничего, так, – прибавил он спустя несколько мгновений, но уже измененным голосом, и схватил меня под руку; я приметил, что он дрожит. – Рок! рок!.. – продолжал он именно тем голосом, который в стихах своих называл «гробовым». –