Блистательные годы. Гран-Канария - Арчибальд Джозеф Кронин

ее, подобно потокам света. На следующее утро она становилась печальна и молчалива, избегала общества, не находила себе места, чувствуя себя выброшенной из обыденной жизни. Однажды она рассказала о своем саде Майклу. Он по-доброму рассмеялся, как обычно, со спокойной уверенностью обладателя.

– Ты все еще дитя, Мэри, – сказал он тогда. – Тебе следует повзрослеть.

Этот ответ оставил в ней чувство неудовлетворенности. Она ничего не понимала. Ее волновала эта странная фантазия, ведущая свою тайную борьбу, словно растение, пробивающееся из темноты навстречу солнцу. А иногда эта фантазия пугала ее, потому что в итоге причиняла слишком много боли.

Она внезапно подняла глаза. Элисса не отрываясь смотрела на нее.

– Ты забавная маленькая килька, Мэри, – рассмеялась она. – Ты как ребенок, уставившийся на радугу. Именно так. Передай мне шоколад. И ради всего святого, запусти граммофон. Потому что мне скучно – ох, ужасно скучно.

Глава 6

Пробил колокол, отмечая начало второй полувахты, и эхо этого звука долго звенело в ушах Харви, когда он, полуодетый, лежал на койке, не отрывая взгляда от бегущего наискосок по потолку ряда болтов. Девятнадцать белых болтов, круглоголовых и симметричных, выстроенных в аккуратную линию. Он считал и пересчитывал их, как человек, сходящий с ума от бессонницы, тщетно пересчитывает овец. Иногда среди потрескиваний и вздохов судна он слышал стук молотков, забивающих эти болты, а иногда молотки стучали в его голове. Вид у него был до странного загнанный: стиснутые руки, бледное изможденное лицо. Конечно, он страдал, но переносил страдание со стоической горечью. Временами в его голове мелькало: несколько шагов к борту, а потом холодная темнота, конец всему. Но это было бы слишком легко, и он каждый раз с отвращением отталкивал эту мысль. А временами, погрузившись в самоанализ и почти не щадя себя, он пытался отследить в своих ощущениях признаки патологии. В нем всегда жил этот импульс, сродни инстинкту: любопытство исследователя, жгучее желание докопаться до причины всех причин.

Этот мотив управлял всей его жизнью.

Рос он в суровой обстановке. Отец был учителем – не благодушным наставником в дорогом учебном заведении, а строгим преподавателем естествознания в школе-пансионе Бирмингема, получавшим маленькое жалованье. И все же Уильям Лейт был умен и амбициозен – человек, опередивший свое время, слишком талантливый для выполняемой им саморазрушительной задачи: заталкивать в упирающихся юнцов базовые знания химии и физики. Однако он считал эту задачу необходимой. Его жена Джулия относилась к числу тех женщин, существование которых можно охарактеризовать одним словом: требовательность. Она ненасытно требовала нарядов, денег, внимания. Она полностью истощала скудные доходы мужа; жаловалась на недостаточность этих доходов; травила его, изнуряла его мозг и тело, а потом ушла к коммивояжеру, обставив свое бегство с надменным вульгарным пафосом. Больше ни муж, ни сын о ней не слышали.

К тому моменту, когда жена его бросила, Уильям уже страдал ранней формой туберкулеза – его кашель будто окончательно подтверждал его несостоятельность, что и толкнуло Джулию в объятия коммивояжера, – а после ее ухода здоровье Лейта стало стремительно ухудшаться. Казалось, его это не беспокоило. Он отринул амбиции и обратил свой изнуренный, но по-прежнему блестящий ум на сына, названного в порыве юношеской самонадеянности в честь великого Гарвея[31]. Таким образом мальчик был почти обречен на страсть к научным исследованиям, и поскольку он никогда не любил мать, у него рано развилось презрение к женщинам.

Когда Харви было двенадцать лет, Уильям Лейт умер от легочного кровотечения. Это был ошеломляющий удар. Харви любил отца, их связывала крепкая дружба.

Его поручили заботам тетушки – придирчивой обедневшей старой девы, которая, впустив племянника в свой дом по необходимости, воспринимала его исключительно как тяжкое бремя. Но у юного Харви были свои амбиции. Талант и упорство в достижении цели помогли ему окончить школу, получить три стипендии и поступить в провинциальный медицинский колледж. Он видел, как потерпел неудачу отец, лишенный возможности строить чисто академическую карьеру, и интуитивно предполагал, что медицина даст более надежные шансы на успех. Кроме того, его призванием была биология. В Бирмингеме он считался самым выдающимся студентом своего времени. Но, окончив колледж (где ему вручили все награды из имеющихся), он отказался от предложения занять место в городской больнице и неожиданно уехал в Лондон. Лейта не воодушевляла идея успешной медицинской практики, не привлекало кресло консультанта, не испытывал он и потребности сколотить состояние в обмен на утешения у постелей больных. Его вдохновение было более глубоким, идеал – более высоким. Им двигало редкое стремление, присущее лишь единицам на протяжении веков, – искренняя страсть к самостоятельным исследованиям.

Денег у него не было, как и желания их иметь, за исключением минимальных сумм, достаточных для поддержания сносного существования. Он снял жилье в Вестминстере и принялся за работу. В Лондоне он терпел жестокие и многочисленные лишения, но стиснул зубы, затянул потуже пояс и посвятил все достижению своего идеала. Он столкнулся с предубеждениями, в которых гений мог увязнуть, словно в трясине, – особенно гений, выдвинувшийся из провинциального колледжа без солидной репутации. Однако неудачи лишь укрепляли его решимость, он жил, как монах, и сражался, как солдат. Он подрабатывал в больнице в ближайшем пригороде, а потом, через три года этих мучительных трудов, получил место патологоанатома в больнице Виктории. Маленькой и незначительной; возможно, слишком консервативной по методологии, однако это событие знаменовало самый важный шаг в карьере Харви. Тем вечером, вернувшись в свою квартиру на Винсент-стрит, он долго смотрел на портрет Пастера, стоявший на столе, – Пастера, которому он поклялся стать великим. Потом лицо Харви озарилось улыбкой, а улыбался он редко, ему это было совершенно несвойственно. Он ощущал, как в нем нарастает сила, призванная побеждать.

Разумеется, его сильно привлекала область лечения сыворотками. У него была теория, основанная на долгой серии экспериментов по агглютинации, оригинальное развитие работ Коха и Райта, которое, как он предполагал, произведет переворот в самих принципах научной медицины.

Она была грандиозна, его идея, великолепна и касалась не только лечения одной конкретной болезни, но была шире, значительно шире, охватывала всю сферу превентивной и лечебной вакцинации. Он горел убежденностью. Выбирая конкретную точку приложения сил, остановился на цереброспинальном менингите – отчасти из-за высокой смертности вследствие заболевания, отчасти из-за сравнительно неудачного применения всех предыдущих сывороток.

Итак, он приступил к работе в больнице Виктории. Шесть месяцев неустанно трудился над своей сывороткой: днем занимался рутиной в соответствии с должностными обязанностями, а ночи отдавал исследованиям. Начало страдать его собственное здоровье, но он не поблагодарил своего друга Исмея,