Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

так разрослась, что уже ощутимо мешала дышать. Картофельный Боб, почти надрываясь, сделал несколько глотков колючего воздуха… Постепенно ему стало чуть легче… Мир, пусть и открылся ему самой пугающей из сторон, всё-таки продолжал быть — мерно пылила даль, клокотал ручей на дне и давились облака на небе, выжимая всё больше будущего дождя друг из друга.

Гляди-ка… — подумал Картофельный Боб. — Даже облака не желают парить над этой пропастью, куда я свалился…

Он понаблюдал немного, как облака толкаются в небе — они, и правда, не желали перетекать через край, только самых слабых и рыхлых вытесняли сюда. Они просились назад — не отплывали далеко, обиженно и неприкаянно слонялись у самой кромки обрыва…

— Мне тоже нужно вернуться, — вслух сказал себе Картофельный Боб и громко всхлипнул… — На моё поле…

Он в изнеможении прикрыл глаза, и поле распахнулось вдруг перед ним — ласковые плети картофеля, сладкие глубины около их корней… пушистая земля, пеленающая их клубни и его ладони. Он мысленно зачерпнул всё это руками и прижал к лицу…, но поле задрожало в его горстях, когда он сделал так — зарябило, как самый дальний мираж, рождённый стеклянным лбом Буса… и потекло прочь из ладоней…

Он обнаружил, что пытается карабкаться на один из уступов, скребёт ногтями неподатливый гранит.

Картофельный Боб отпрянул, едва не сверзившись с кучи ещё глубже, и проследил взглядом всю ту отвесную высоту, что отделяла его от плоского мира снаружи. За несколько отчаянных попыток ему удалось вскарабкаться едва ли на высоту собственного роста… и всякий раз он обрывал ногти и съезжал вниз. Все раны на его ладонях вскрылись и обильно кровоточили — каждая складка камня, каждая ухватистая трещина вскоре оказались алыми и скользкими…

Это пропасть была западнёй. Была его могилой…

Как он мог уйти от своего поля? Зачем он, глупец, только помыслил об этом? Какое наваждение погнало его в «далеко-далёко»?

В ярости, совсем ему несвойственной, он лягнул одну из грампластинок, ребром впившейся в грунт мусорной кучи, а оттого — стоявшей стоймя… прямо по золотому кружку в центре.

Пластинка лопнула, разлетелась по ветру вспышкой угольно-чёрного пера, как какая-нибудь страшная птица, поднятая в воздух пинком…, а золотой кружок — подлетел на уровень его глаз и несколько раз быстро-быстро провернулся перед ними… Надпись на нём гласила, что запись была сделана студией «Континенталь Рекордз» в сопровождении симфонического струнного оркестра по заказу Оркестрового Братства в каком-то довольно давнем году…, но Картофельный Боб, конечно, не знал букв, а потому это странное совпадение — не произвело ни малейшего впечатления на него…

Ему очень-очень было нужно домой.

Он беспомощно оглядывался в поисках выхода, но вертикальные стены уходили влево и вправо насколько хватало глаз. Ручей петлял меж ними — то полностью скрываясь под мусором, то освобождаясь вновь, и пенился мутной жижей, когда перехлёстывал через какую-нибудь вещь, упавшую поперёк русла.

А наверху, над ним — шоссе тоже петляло, уволакивало изгибы асфальтовой ленты за каменистые бугры, совершенно одинаковые по обоим сторонам. И казалось совершенно немыслимым, что за несколько часов Бус уволок Картофельного Боба так далеко-далёко от его поля, что на многие мили простиралась теперь одна и та же панорама — склоны холмов, щебень и глина, столканные бульдозерами в огромные кучи… и твёрдый слежавшийся грунт обочины, жёсткая цепкая травка, прорастающая из всех щелей и трещин.

Картофельный Боб навсегда потерялся на самом краю мира.

Он был — заблудшая душа.

Он увидел, где кончается мир… и вся прочая обитаемая земля — более не желала с ним знаться.

Это было ужасно. Картофельный Боб почувствовал, что глаза его опять наполняются слезами, а душа наполняется тоской… И, словно откликаясь на его неумелые слезы — с неба тоже заморосило, закапало… обильно, хотя и кратковременно. Две дождевые капли, крупные и тяжёлые, как камушки — с размаху шлепнули Картофельного Боба по темени. Он ойкнул и накрыл голову перевернутыми лодочками ладоней. По ним сразу же забарабанило. Другие капли падали слева и справа от него, разглаживая непросыхающую грязь, что расковыряли рваные носки Картофельного Боба…

И бесноватый ручей на самом дне — понемногу прибавлял в скорости течения.

Что-то нежное и невесомое — вдруг коснулось его голой шеи… и отпрянуло раньше, чем Картофельный Боб сумел понять, что это такое…

Он закрутил башкой из стороны в сторону, и оно опять прикоснулось — к щеке. Потом робким и мимолётным касанием тронуло его за ухо…

Картофельный Боб поймал его, наконец, взглядом…

Лёгкое и пушистое… оно висело в воздухе так буднично и естественно, словно и впрямь совсем ничего не весило. Картофельный Боб придвинулся к нему так близко, что едва не коснулся вытаращенным глазом. Осторожно, словно боясь обидеть Картофельного Боба, оно чуть-чуть отодвинулось — ровно настолько, чтобы случайное движение воздуха не затащило его под распахнутое веко. Оно по-прежнему оставалось рядом с его лицом — пушистый белёсый парашютик покачивался от дыхания Картофельного Боба, и крохотное тёмное семечко под ним болталось, описывая такие же крохотные искривлённые окружности.

Картофельный Боб шагнул к семечку ещё раз… как ему показалось — шагнул прямо в него, в пушистое невесомое облачко… и оно снова отодвинулось, и снова повисло неподвижно перед самым носом. Он то ли шёл, то ли уже бежал к нему, и всякий раз оно отплывало на расстояние осторожного шага, словно окликая Картофельного Боба, приглашая следовать за собой. И он следовал — ничего не видя вокруг, кроме этого невесомого и пушистого — вслепую перебирая носками чавкающий грунт на склонах мусорных куч.

Ведь, это же было именно то чудо, о котором рассказывал ему дядюшка Чипс!

То самое, несбыточное и неуловимое, что заставляло плакать его Папашу — хмурого и неопрятного Стрезана, механика федерального найма, рукава которого всегда подвёрнуты и по локоть вымазаны сизой смазкой. Раньше у Картофельного Боба не особо-то укладывалось в голове, что такой строгий дядюшка, как самый старший Стрезан, привыкший буднично свежевать своих механических жертв, раскладывать их внутренности по верстаку и потом копаться в них — вообще способен заплакать… Но теперь Картофельный Боб верил дядюшке Чипсу, и вполне понимал дядюшку старшего Стрезана — это пушистое и невесомое чудо, встреченное им на самом краю мира, было способно заставить расплакаться самое чёрствое сердце.

Оно манило Картофельного Боба за собой, и он торопился следом — спотыкаясь и путаясь ногами в мусоре, и наступая в чавкающие полости луж, и забираясь в узлы цепкой проволоки.

Должно быть — это продолжалось целую вечность.

Так легко было