В гостях у турок. Под южными небесами - Николай Александрович Лейкин

Только что хотели они влезать в подъемную машину, как подошел распорядитель с таблеткой и карандашом в руках.

– Надеюсь, что вы сегодня посетите, монсье и мадам, нашу столовую и будете обедать у нас? – сказал он. – Обед у нас в восемь.

– Вуй, вуй!.. – отвечал Николай Иванович, поняв слово: «дине» и «саль а манже»[133], – и махнул рукой распорядителю.

– Вотр ном[134], монсье?

– Иванов… Николя Иванов и мадам Глафир Иванов…

Распорядитель поклонился и стал записывать в таблетки.

Подъемная машина свистнула и начала подниматься.

Вот супруги в своей комнате. Опереточная горничная около Глафиры Семеновны и спрашивает ее, сейчас она будет переодеваться к обеду или потом.

– Алле, алле… Я сама… Же сюи фатиге… Мерси…[135] – машет Глафира Семеновна горничной, помогающей ей раздеться, сбрасывает с себя лиф, корсет и остается в юбке. – Принесите мне чашку кофе с молоком и булку, – приказывает она.

Горничная смотрит на нее недоумевающе и исчезает.

Сбрасывает с себя Николай Иванович визитку и жилет и валится на диван.

– Фу! Устал, – произносит он.

Стук в дверь. Стучит Нюренберг. Глафира Семеновна накидывает на себя платок и впускает его.

– Когда прикажете, эфендим, явиться к вашего услуга?

– Послушайте, милейший, нам сегодня хотелось бы куда-нибудь в театр, – говорит ему Николай Иванович.

– Вы с вашего супруга хотите?

– Да-да-да… Не сидеть же ей дома. Она-то главная театральщица у меня и есть.

– Нашего театр все такого, куда дамского пол не ходит. Тут кафешантан.

– Отчего не ходят? С мужем и в кафешантан можно.

– Тут у нас все такого кафешантан, что нашего извозчики сидят, нашего лодочники, нашего солдаты и матросы.

– Но ведь те в дешевых местах сидят, а мы возьмем первые места.

– В константинопольского кафешантаны все места одного сорта.

– Но неужели у вас нет настоящего большего театра? Оперы, например, драмы.

– Теперь нет. Приезжала маленького итальянского опера, но теперь уехала, приезжала труппа французского актеров, а теперь она в Адрианополе.

– Да нам не нужно итальянского и французского. Вы нам турецкий театр покажите. Чтобы на турецком языке играли.

– На турецкого языка?

Нюренберг задумался, но тотчас же ударил себе рукой по лбу и сказал:

– Есть на турецкого языка. Французского оперетка на турецкого язык.

– Вот-вот… Такой театр нам и давайте. Нет ли еще драмы турецкой какой-нибудь позабористее, но чтобы играли турки и турчанки.

– Турецкого оперетка есть, но играют ее, и хоть на турецкого языке, армянского, греческого и еврейского мужчины и дамы.

– А отчего же не турки и турчанки?

– Пхе… Как возможно! А шейх-уль-ислам? Он такого трепку задаст, что беда!..

– Ну, так добудьте нам билеты в турецкую оперетку с армянами и греками.

Нюренберг поклонился и ушел. Появилась горничная и объявила, что подать кофе теперь нельзя, потому что повара все заняты приготовлением обеда, а гарсоны накрывают в столовой на стол.

– Кофе с молоком и хлебом у нас в гостинице можно получить только от семи часов утра до одиннадцати, – сказала она, разумеется, по-французски.

– Подлецы! Вот вам и европейский ресторан! – сердито проговорила Глафира Семеновна, развернула сыр и булки, купленные ей Нюренбергом по пути в гостиницу, и жадно принялась закусывать.

LXIII

В шесть часов в коридоре раздался пронзительный звонок. Супруги, лежавшие в дезабилье – один на диване, другая на кровати и отдыхавшие, всполошились.

– Что такое? Уж не к обеду ли? – вскочила Глафира Семеновна. – А я еще и не одета.

– Как же, душечка, к обеду. Давеча обер-кельнер явственно сказал, что обед в восемь часов, – отвечал Николай Иванович.

Звонок повторился с большею силой.

– Так спроси. Накинь пиджак, выйди в коридор и спроси, – продолжала Глафира Семеновна. – Очень уж трезвонят пронзительно. Не пожар ли?

Николай Иванович вышел в коридор. К нему тотчас же подскочила горничная.

– Кескесе? – спрашивал он ее. – Звонят. Пуркуа?[136]

И он сделал рукой жест, показывая, что звонят.

Горничная, лукаво улыбаясь, стала объяснять по-французски, что звонят это к чаю, который теперь будут давать в салоне и в кабине де лектюр[137]. Николай Иванович понял только слово «те», то есть чай.

– Какой те? Коман?[138] – недоумевал он, но из недоумения его вывел Нюренберг, который явился с купленными на спектакль билетами и подошел к ним.

Он объяснил, что здесь в гостинице за два часа до обеда всегда подают по английскому обычаю чай в гостиных и при этом постояльцы-англичане принимают пришедших к ним с визитами гостей.

– Какой чай? Это по-английски в маленьких чашечках, сваренный как вакса и с бисквитами? – спросил Николай Иванович.

Нюренберг кивнул головой и прибавил:

– Самого лучшего английского общество бывает.

– Черт с ним, с лучшим английским обществом! Ах, шуты гороховые! Из-за чашки чаю так трезвонить! А мы-то переполошились! Думали, не загорелось ли что.

Нюренберг вручил билеты и сказал:

– В девять часов начало. Самого лучшего оперетка идет – «Маскотт». Около девяти часов я буду к вашего услугам, – поклонился он.

– С экипажем?

– Это два шага… Как раз рядом с нашего гостиница, в городском саду.

– Ах, это где такое множество собак лежит? Знаю.

– Вот-вот… Балкон вашего комната даже выходит в сад, так зачем экипаж? Мы можем и пешком дойти. Экипаж после девяти часов стоит три франка за курс. О, Нюренберг умеет соблюдать экономи своего клиентов! – похвастался он и ретировался, прибавив: – В девять часов начало, но можете и опоздать на полчаса, так как турецкого представления всегда опаздывают.

Николай Иванович хотел уже юркнуть к себе в номер, но перед ним, как из земли, вырос их спутник по вагону, англичанин. Оказалось, что дверь его комнаты приходилась наискосок от комнаты супругов. Он был во фраке, в белом галстухе, в белом атласном жилете и с розой в петлице.

– Те… Алон, монсье, прандр дю те…[139] – приглашал он Николая Ивановича, улыбаясь и при этом скаля длинные зубы.

– Нон, брат, мерси. Ну тебя в болота! Мы этого вашего английского декогта не любим. Мерси.

Англичанин вынул из кармана завернутый в бумагу старинный медный старообрядческий крест и показал свое археологическое приобретение Николаю Ивановичу.

– Вьель шоз… Е сельман карант франк[140], – похвастался он.

– Наш русский, – кивнул ему Николай Иванович. – У нас такие кресты называются олонецкими. Ну, о ревуар, монсье, – прибавил он и направился в свой номер, где и сообщил жене о причине звонка.

– Ведь вот английским жильцам угождают, чай им по-английски подают, – проговорил он, снова укладываясь с папироской на диван. – А нет того, чтобы русским постояльцам