Умеренный полюс модернизма. Комплекс Орфея и translatio studii в творчестве В. Ходасевича и О. Мандельштама - Эдуард Вайсбанд

«Критик» Канта размышляет о феноменальных и ноуменальных мирах: за окном открывается весенний простор; протагонист тем не менее провидит «иного бытия / Звездоочитые убранства…», что ведет его к заключительному выводу «[o]б иллюзорности пространства». В картине мира, по-символистски вертикально двумерной, конфликт заключается в двойном разочаровании – как в иллюзорности окружающей действительности, так и в холодной безжизненности «иного бытия».

Кроме общего сходства в обращении протагонистов к книжному знанию, интертекстуальная связь в стихотворении Ходасевича создается при помощи контрастных ритмико-лексических элементов в конце стихотворений: воспоминание о «звездоочитом убранстве иного бытия» приводит Белого к отрицанию «иллюзорности пространства». На этот разочарованный вывод Ходасевич отвечает прославлением полета Сатурна «сквозь многозвездные пустыни!». Взгляд на мир в стихотворении Белого внеисторичен и не конкретизирован; использование существительных во множественном числе превращает окружающий мир в философские абстракции: «высоты – переплеты – убранства». Оптика Ходасевича не метафизична, но исторична, вместо неоплатонического провидения иллюзорности окружающей действительности она направлена на ключевой вопрос умеренного крыла зрелого модернизма о диалоге с культурной традицией.

Это противостояние неоплатонизма и историзма конкретизируется в общем на первый взгляд плане культурного ривайвелизма стихотворения Ходасевича и стихотворения Белого «Заброшенный дом»:

Заброшенный дом.

Кустарник колючий, но редкий.

Грущу о былом:

«Ах, где вы – любезные предки?»

Из каменных трещин торчат

проросшие мхи, как полипы.

Дуплистые липы

над домом шумят.

И лист за листом,

тоскуя о неге вчерашней,

кружится под тусклым окном

разрушенной башни.

Как стерся изогнутый серп

средь нежно белеющих лилий —

облупленный герб

дворянских фамилий.

Былое, как дым…

И жалко.

Охрипшая галка

глумится над горем моим.

Посмотришь в окно —

часы из фарфора с китайцем.

В углу полотно

с углем нарисованным зайцем.

Старинная мебель в пыли,

да люстры в чехлах, да гардины…

И вдаль отойдешь… А вдали —

равнины, равнины.

Среди многоверстных равнин

скирды золотистого хлеба.

И небо…

Один.

Внимаешь с тоской,

обвеянный жизнию давней,

как шепчется ветер с листвой,

как хлопает сорванной ставней

[Белый 1966: 96–97].

За по-сомовски стилизованной ностальгией лирического героя просматривается все то же неоплатоническое прозрение об «иллюзорности пространства». В то время как у Ходасевича прославление неудержимого бега времени должно выражать «острое чувство современности», становящееся для него в том числе ключевым критерием оценки современных поэтов (см. [Ходасевич 1996–1997, 1: 400]). С одной стороны, он воспроизводит горацианскую формулу «блажен, кто…» («Блажен, кто средь разбитых урн…»), положившую начало «огромной традиции в русском ямбе (как правило, четырехстопном)» (см. [Ходасевич 1989: 370], [Левинтон 2010а]). Эта формула иронически вписана в картину упадка усадебной культуры. Но с другой стороны, этот упадок не вызывает у поэта ностальгических чувств. Напротив, горацианская формула утверждает «благость» неостановимого движения или «полета» времени. Таким образом создается поэтическое напряжение между прошлым и настоящим, «прежде и теперь», где поэт выступает одновременно выразителем и регулятором этого напряжения.

При этой вписанности «Жеманниц былых годов…» в поэтический диалог с Белым И. Андреева видит полемичность Ходасевича по отношению к «мирискусническим» стихотворениям Белого в том, что

«Сантиментальные стихи» Андрея Белого наполнены иронией к миру уходящему; Ходасевич использует их, чтобы изменить масштаб, научить глаз вниманию не только к высокому, – к «простому и малому»: «воспеть простое чаепитье» [Андреева 1999: 332].

Это воспевание произойдет в следующем разделе «Счастливого домика» – «Лары». В конце «Пленных шумов» Ходасевич декларирует свою позицию относительно наследия прошлого, отталкиваясь от разработки этой темы Белым, у которого «сантиментальное» иронизирование в стихотворениях о прошлом является компонентом в апокалиптическом видении российского настоящего.

Элементы мифа об Орфее в паре рассматриваемых стихотворений Ходасевича, в противоположность раннемодернистскому совмещению историософского и мистического планов, принимают культурологическое значение. Таким образом, в использовании мифа об Орфее я вижу общее смещение с мистико-религиозного плана на размышления о задачах поэзии в историко-культурном плане, смещение, которое характеризует общий переход от раннего к зрелому модернизму. Константы мифа перекодируются на основе историзма и авторефлексивного подхода к творчеству. Такая перекодировка охватывает все константы мифа и индивидуализируется в рамках конкретных поэтик.

Рассмотрим для начала заключительные строфы стихотворения «Века, прошедшие над миром…», строящиеся по трехчастной структуре орфического катабасиса.

1. Первоначальный успех похода Орфея, завораживающего обитателей Аида и ведущего Эвридику на свет: «В беззвездном сумраке Эреба, / Вокруг певца сплотясь тесней, / Родное вспоминает небо / Хор воздыхающих теней».

2. Фатальная оглядка Орфея переосмысляется как недостаточная способность дистанцироваться от собственного современного «я», от современных потребностей, чтобы полнее, «бесповоротней» осуществить «нисхождение» в историческое прошлое для его воскрешения: «Но горе! мы порой дерзаем / Всё то в напевы лир влагать, / Чем собственный наш век терзаем, / На чем легла его печать».

3. Неудача творческого акта как форма неудачного катабасиса в прошлое: «И тени слушают недвижно, / Подняв углы высоких плеч, / И мертвым предкам непостижна / Потомков суетная речь».

Понятие «нисхождения» у Ходасевича формируется на фоне других переосмыслений катабасиса этого времени. Как мы уже видели, у соловьевцев катабасис осмыслялся в общей парадигме национализации орфической и гностико-христологической образности. «Русский Орфей» нисходит в «ад» современной России, в гущу народной стихии, в русское «коллективное бессознательное» ради спасения Эвридики / русской души как национального инварианта Мировой Души. Это национализация орфического мифа может видеться – в особенности у Блока – модернистским вариантом народнического «хождения в народ», где его «спасение» представлено не в просвещенческо-прогрессистской или революционной перспективе, но в орфико-гностической или «духовной революции».

В «Веках, прошедших над миром…» Ходасевич предлагает другую перекодировку орфического катабасиса в рамках культурологической парадигмы умеренного модернизма. У Ходасевича творчество – это катабасис в прошлое ради спасения его наследия. Авторефлексивное отношение к искусству вообще свойственно модернизму. Но в раннем модернизме оно подчинялось мистико-религиозному пониманию творчества. При этом возникает вопрос о «правильном» и «неправильном» катабасисе в прошлое, включающем в свою орбиту отношение к орфической оглядке. В этом вопросе наблюдается общий принцип, как в переосмыслении орфической элегии, так и в осмыслении культурологических задач поэзии. Как мы видели уже в стихотворении «Увы, дитя, душе неутоленной…», Ходасевич предлагал отказаться от орфической оглядки и сохранить дистанцию между объектом и субъектом желания, что ведет к отстраненному варианту переживания травмы. Типологически сходный вариант предлагается