Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

на дне кресла — бесформенной грудой лежал запылённый, замызганный плед. Клетчатый он, или нет — Бобби-Синкопа не рассмотрел… потому что, обхватив гитару, попятился к двери…

Это не могло быть простым совпадением, не могло…

Пятясь, он оскользнулся в луже на полу, и едва не полетел через порог. Крыльцо рывком бросилось ему под ноги, оскоблив подошвы. Как сухая горошина он прыгал по ступеням и, опомниться не успел, как снова стоял на земле, и озноб дёргал его так, что ходуном ходили плечи.

— Эй!.. — заорал он во всё горло.

Оглядывая двор, он крутился будто волчок, но его ботинки лишь бесцельно месили грязь… Никого не было вокруг. Никто не показался из-за дома, никто не вышел из-под навеса.

— Эй!.. — тяжёлые чёрные птицы поднялись из-за близкого кочковатого горизонта — и воздух в одну минуту потемнел от их крыльев.

Вороненое крыло страха… — отчего-то подумал Бобби-Синкопа.

Он долго и безуспешно орал в подступающие сумерки… потом трижды обошёл вокруг дома в поисках хоть чьих-нибудь следов. Но, сколько ни рыскал, натыкался лишь на свои собственные — растоптанный сорок четвертый с хорошо узнаваемым подбоем на каблуке.

Ещё он нашёл дырявое ведро, до половины заполненное землей… и нелепость этой находки совсем сбила его с толку.

Он вернулся в дом, постоял несколько бесконечных минут, оглядываясь и подмечая детали: окна пыльные, а от того тусклые, едва пропускающие свет. Стол, на изготовление которого явно пошли обрезки досок, оставшиеся после настила полов. Топчан с немыслимым тряпьем в закутке за печью. Сама печь, давно нетопленная — судя по налету сажи, которая почти не пачкала рук, осыпаясь, как чёрный мел. Если у дома и был хозяин, то даже в такие дождливые вечера он предпочитал дрожать под одеялом, а не топить печь. Поленья, имевшиеся в доме, окостенели от времени.

Бобби-Синкопа сходил во двор и притащил охапку дров из штабеля — они тоже лежали там очень давно, сухая паутина прилипла к торцам. Бобби-Синкопа недолюбливал насекомых, особенно пауков, а потому придирчиво обстукивал каждое полено, прежде чем уложить его на сгиб руки…, но ни один шустрый паучок не вывалился из щели и не побежал. Зато, сняв очередной ряд поленьев — Бобби-Синкопа обнаружил там пригоршню листьев, высохших до коричневого тонкого тлена, и спутанные витки травы, какие остаются обычно от покинутого птичьего гнезда.

Он молча заложил эту находку соседними дровами, решив больше не удивляться ничему… пока.

Да, дом был заброшен, но Бобби-Синкопа, на всякий случай, вынул из бумажника две самых крупных купюры и оставил их на столе, придавив за угол одной из плошек. Деньги лежали там, как две никчемные вещицы, треплемые сквозняком, пока Бобби-Синкопа возился у печи. Ничего умнее он придумать не смог. Но, по крайней мере — так его не примут за грабителя, если что…

Мучась, он надрал топором деревянной щепы, оторвал топочную заслонку и ужаснулся количеству золы за ней. Выгребать её было некуда и нечем, и он еще раз выбрался за дверь и порыскал по двору, не найдя ничего лучше того дырявого ведра. Положив его набок и сплющив ногой, он воспользовался им, как зольницей, а одной из мудреных грабелек, подобранных во дворе — вместо кочерги. Потом запалил лучину от дорогой бензиновой зажигалки. Дерево окостенело настолько, что не принимало воду, оставшись сухим даже после недавнего обильного дождя — занялось, как порох, с гудением и белым пламенем, почти не дающим дыма.

Блики огня тотчас осели на окнах, и серое деревянное нутро дома, окрасилось, наконец, в жилые тёплые цвета.

Но Бобби-Синкопа никак не мог успокоиться. Его охватил деятельный зуд, синдром Золушки — он копошился у печи, отскребая коросту окалины от заслонки, копошился у стола, выдувая пыль из посудных плошек. Отыскал на топчане, среди прочего тряпья, кусок тряпки похуже и насухо вытер ею лужу у порога. Потом, не придумав, чем же ещё себя занять, пока прогревается дом, даже вытащил наружу плед и вытряс из него несколько фунтов земляной трухи. В нём, должно быть, оставалось ещё столько же, но плед явно полегчал в руках, и проступил, наконец, клетчатый рисунок на ткани. Бобби-Синкопа рассмеялся над этим открытием, но смеяться и выхлопатывать плед одновременно — было плохой идеей… он задохнулся в пыли и долго кашлял, навалившись задницей на бревенчатый угол.

Снаружи уже темнело. Воздух над крышей терял прозрачность, наполнялся шорохами и запахами. Ветер перемешивал его, словно орудуя огромной ложкой, и время от времени дым от трубы падал вниз пришибленным облаком. Картофельные кусты так и шелестели вокруг — ритмичными порывами, словно это море накатывалось на берег.

Переделав все возможные дела, Бобби-Синкопа вернулся в дом и пододвинул кресло поближе к огню. Всё-таки, это был не камин — пламени было тесновато в печи, оно беспокойно толклось среди кирпичного обклада, но горело ровно. Бобби-Синкопа откинулся в кресло, ощущая поясницей податливые скрещения прутьев… и потянулся за флягой.

Она была пуста, конечно… Бобби-Синкопа совсем про это забыл.

Он обшарил полки… потом, скорее для проформы — заглянул в сундук.

Там было битком какого-то хлама…, но нашлась среди него бутылка кюммеля — точно такая же, как в магазинчике, где торговал обидчивый тот здоровяк. Бобби-Синкопа отмахнулся от очередного совпадения, верный своему обещанию — не удивляться…

На столе отыскалась пузатая металлическая кружка, Бобби-Синкопа набулькал туда кюммеля и придвинул её поближе к алым угольям в печи. Бок кружки тотчас подкоптился, кюммель в ней зашипел — словно собираясь мгновенно вскипеть.

Воистину, подогретый алкоголь — лучшее на свете лекарство…

Подумав так, Бобби-Синкопа уложил полегчавший вдвое плед себе на колени и, обжигаясь о край кружки, сделал первый глоток. Его тут же прошибло потом — едким и злым. Он долго сидел, скорчившись в кресле — прихлёбывая и покашливая в пригоршню. Щёки его пунцовели от жара и выпивки, его опять трясло…, но огонь, пляшущий так близко от лица — не жёг, а успокаивал… тёплые волны накатывали, проникали до самого нутра, такого потерянного и заледенелого. Каждый раз, когда огонь в топке вздрагивал от порыва ветра в трубе — будто огромные горячие ладони брали Бобби-Синкопу за бока, и поднимали — куда-то вверх… Выше, выше…

Видимо, горячий кюммель делал своё дело — Бобби-Синкопа скоро перестал ощущать кресло под собой.

Он парил в колючем шерстяном облаке — его несло куда-то над полями и лесом, через которые он только что прошёл… лохматые, наспех отломанные кем-то сучья, толкали его в поясницу, а он летел и летел сквозь лес — так, что сшибленная