Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская

Gehorsam ist des Weibes Pflicht auf Erden,

Das harte Dulden ist ihr schweres Loos.

Durch srtengen Dienst muss sie geläutert werden.

Die hier gedienet, ist dort oben gross…[131]

Это сказал Шиллер; но Шиллер в глазах Ольги был выдохшимся сентиментальным болтуном. Нет, нет, человечество развивается, человечество идет вперед, и, даст Бог, скоро женщина, молча переносящая оскорбления, женщина-жертва, женщина-мученица будет такою же редкостью, как какой-нибудь допотопный ихтиозавр. И пора, пора!..

Но что же делать, чтоб быть правой, сильной, равной мужчине и счастливой?.. Ольга видела успех и могущество испорченной и хитрой женщины, видела горькую суровую долю честной и любящей женщины. Она искренно презирала мужчин, начиная с отца и братьев, за их несправедливость и податливость на все дурное. Все они казались ей лоскутными, мелкими паяцами, которых приводят в движение две ниточки: чувственность и тщеславие. Потакая их слабостям, обманом, хитростью можно толкать их на что угодно. Ольга чувствовала и в себе это уменье; недаром она нагляделась на маневры, которыми ловили и удерживали ее братьев. Она знала, что, когда захочет, может тоже вздернуть на шнурок любого из них и вертеть им, как марионеткой… Но разве это весело?.. Разве это счастье?.. Да и где же оно и в чем же оно, это счастье, которого она так жаждет?.. В самой себе Ольга не находила ничего, кроме жажды похвал, жажды материнства и желания воздвигнуть себе роскошный престол, на котором она могла бы, наконец, отдохнуть от своих исканий и мечтаний.

Настоящее Ольги было ей тягостно, ее прошедшее было ей неприятно и мучительно, будущее пугало ее… Годы проходят, годы уходят и ничего не приносят, и все это что-то не то и не то… И так пройдут еще годы и еще и еще… А там придет одинокая старость (что дадут ей ее деньги, когда и молодость, и красота будут позади?)… И ни одного светлого, ни одного теплого воспоминания!.. Образ несчастного, сгубившего себя сумасшедшего!.. Впереди – холод одиночества; может быть, поздняя, неудачная любовь!.. Какой ужас!..

– Но где же он, где же этот неведомый суженый? – с тоской восклицала Ольга, перелистывая «Эмансипацию» Милля. – Где он и кто он?.. «Купленный русский»! – злобно восклицала она за Марьей Башкирцевой.

Она захлопывала Милля, скидывала золотое pincenez и, одеваясь, чтобы ехать в свою школу кройки, решительно говорила себе:

– Нет, нет, унижаться незачем. Раз не находишь человека по мысли, по сердцу, лучше стряхнуть с себя это и наполнить жизнь полезной деятельностью. Надо жить для общества, для человечества…

И она усердно занималась историей философии, училась кройке и шитью, поступила на кухонные курсы, взяла на себя домашнее хозяйство. В свободное время она написала было повесть, темой для которой послужила ее неудачная любовь… Ольгу тешили мечты о славе, об известности… Она подпишется полным именем, повесть прогремит, сюжет всех захватить, – какой урок молодым людям!.. Об Ольге заговорят, ее знакомства будут искать… Но, настрочив в три недели свою повесть, Ольга перечитала рукопись и послала ее, вместе с мечтами о славе, – в печку! После этого она занялась выжиганием на дереве… Она ездила по музеям, ездила на всевозможные лекции, интересовалась и обществом трезвости, и комитетом грамотности, и родительским кружком… А в свободные вечера отправлялась с Нетти и братом в театр, где в комедиях и драмах повторялась та же жизнь, та же борьба за существование и вставали те же вопросы, те же загадки, остающиеся без ответа и разрешения.

И вот как-то вечером, взяв ванну, Ольга, с распущенными по спине просыхающими волосами, в белой фланелевой кофточке, с теплым румянцем на щеках и сияющими темными глазами, вошла к Victoire (заменившей при ней покойную тетю Асю), чтобы посоветоваться с ней насчет какой-то выкройки.

Увидя Жюля, Ольга смутилась за свою неубранную голову и хотела было уйти; но Victoire поспешила их познакомить и предложила и Ольге чашку чаю. Ольга осталась из любопытства и потому, что чувствовала себя хорошо, тепло и уютно в этой маленькой комнатке с клеенчатой мебелью и букетами из бумажных цветов. Ольга заговорила с Victoire о своей выкройке, а Жюль молча разглядывал ее и любовался ею. Он знавал и видал много учащихся женщин, сочувственно относился к их попыткам завоевать себе самостоятельность; но тем не менее, когда Victoire говорила ему об Ольге, он представлял себе что-то сухое, абстрактное… И вошла девушка красивая, обаятельная, с избытком жизненных сил, с горячим взглядом, в котором, как ему казалось, светилась душа, алчущая правды.

Ольга была страшно самоуверенна; но ее растрепанные волосы и неожиданность встречи сделали то, что она непритворно смутилась; а инстинктом кокетки почувствовав, что ее смущение нравится, она решила уже не менять тона и манеры.

Они заговорили о последних газетных известиях, о выставке в Чикаго и об Америке, а жирная черноволосая Victoire подливала им чаю, который они выпивали с такой же рассеянностью и доверчивостью, с какой Тристан и Изольда выпивали напиток, приготовленный для них Брангеной. А самовар пыхтел, кипел и пел, составляя вместе с позваниванием ложечек вагнеровский аккомпанемент к дуэту Тристана и Изольды.

Что было в первой чашке чаю, которую в этот вечер выпила Ольга, – только, выпив ее, она преобразилась. Она всегда была хороша, но в этот вечер ее так озаряла радость неожиданной встречи, желание понравиться и еще незнакомое ей до этих пор опасение не понравиться, что она была лучше, чем когда-либо.

И Жюль был побежден. Он ушел поздно, ушел нехотя, после того как шесть раз вставал, прощался и опять садился.

Воротясь в свою комнату, Ольга долго стояла в оцепенении перед зеркалом; рассматривая свои руки, плечи, свое оживленное красивое лицо с торжествующей улыбкой и горящими глазами, она думала: такою ли она была, пока он был тут, или хуже?.. И понял ли он, как она хороша? Кажется, понял. Она легла спать в радостном возбуждении. По-видимому, первый раз в жизни она не огорчалась и не тревожилась тем, что женщины фальшивы и испорчены, а мужчины ничтожны! И чего она раньше так сокрушалась об этом? Это было глупо. Это было просто смешно.

И она насмешливо улыбнулась, опуская горячую щеку на холодную наволочку и кутая в одеяло свои белые плечи. Она не хотела ни вспоминать их разговор, ни думать