Из озера взметнулись молнии - Милисав Антониевич-Дримколский

— Неужели жизнь — вечная тюрьма? — восклицает он. — Скитания, одни скитания!

— Какую-такую тюрьму ты поминаешь? — спрашивает старик, сидящий на могильном камне. — Тебя ж не арестовывали.

— Я лишился свободы сразу же после рождения, — отвечает поп, не поднимая головы, продолжая смотреть в землю. — Человек рабски зависит от того, чему служит, от времени, в котором живет. — Он осекся и начал читать молитвы, но как-то вразброд, ни для себя, ни для мертвых, ни для живых. Позабыл даже размахивать кадилом, забыл и кости кропить вином.

— Что это с тобой, батюшка? — спрашивает кто-то.

— Подними-ка голову, посмотри и на нас, живых! — добавляет другой.

— С того дня тебя словно подменили… А ведь и нам несладко. Нам-то тяжелее, а ты опять будешь как сыр в масле. У тебя карманы пошире.

— Когда ж ты освятишь новые могилы? Люди целыми днями сидят на горе, ждут тебя. Раз остался в нашем приходе, так не спи, исполняй свои обязанности. Слышишь?

Но он ничего не слышит и не видит. Проливая вино на землю, идет дальше, едва держась на ногах. У разрытой могилы своих предков роняет из рук кадило и бутыль с вином. Не подобрав подол длинной рясы, садится на свежевырытую землю…Не знаю, что делать, куда податься. Как я появлюсь на новом кладбище? А если опять начнут надо мной измываться? Ведь это люди… Я и сам не знаю, какие они. Какой я сам-тоже не знаю. Священник, а людей обманул. Что же со мной будет? Они не прощают, изобьют меня, как собаку… Дело не в том, что изобьют до смерти, а в том, что пойдет об этом молва, очернят меня и род мой. Обо мне и так уже говорят, что я самый плохой священник и самый плохой человек. Убийц и то не чернят так… А меня ругает и позорит моя паства, мой приход! Я бессилен против властей, ничего хорошего от них не жду, кроме допросов, суда, тюрьмы или того хуже — своей погибели и нищеты и голода для семьи. А выступать против своего прихода еще хуже, еще позорнее… Вот до чего мы дожили! Кровно обиделся здешний народ на власть, что я могу поделать? И те и другие думают, что я против них. Проповеди о всепрощении тут не помогут. Не прощают они больше никому! А что мне, несчастному, остается? Говорю им, что и на горе будет хорошо, надо только всем сердцем поверить в это, а они мне: врешь, поп! Язык твой столь же длинен, как и твоя борода! Обманщик! Вот что они кричат мне вслед. А через несколько дней приходят и смиренно спрашивают: что скажешь, батюшка, переселяться нам иль нет? Помоги, святой отец, заступись, чтоб нас не переселяли… И всякий раз одно и то же, как только подвернется возможность. Ни о чем другом уже говорить не могут, и все глаза обращены на меня. Старики просят: вымоли у бога, чтобы нас оставили там, где жили наши предки! Помолись, батюшка!.. И я молюсь, но бог не слышит. Ему как будто безразлично, чего хотят верующие. А если помянешь властям, что народ думает, ответят, как всегда: занимайся, поп, своим делом! Власть в бога не верует!.. Да и председатель Уезда — а еще говорят, что он добрый человек, — бывает, прикрикнет: не лезь, поп, куда не следует! Власть знает, что делает!.. Куда податься, что делать? Живой в могилу не могу. Убежать отсюда — тогда до смерти не смоешь позора. Наложить на себя руки — предадут анафеме. Выступить против власти — известно, чем это кончится. Ох, лучше смерть, чем такая жизнь…

XXXIX

Постоялый двор разрушать не стали, потому что изъеденные червями трухлявые бревна ни на что не были годны, а перетаскивать огромные камни из фундамента на высокий берег озера, где строились дома для рабочих гидроэлектростанции, было невыгодно. Выбегавшая из туннелей кристально чистая вода пенилась, заливала долину, кружилась, бурлила и делалась сине-зеленой. Как только вода проникла в нижний этаж, крыша хана съехала набок. Вскоре только церкви в брошенных селах еще сопротивлялись воде, над поверхностью озера торчали их колокольни, а время от времени в толще воды раздавались глухие удары колоколов, оживавших под напором бурлящих потоков.

Мартин, Бошевский и Биедич обходили объекты, наблюдали за наполнением озера. Крстаничин измерял уровень воды, а Махмуд молчал и ни во что не вмешивался. Несколько дней назад он приехал в Ханово и уже успел устать, потому что не привык жить в походных условиях, спать в бараке на железной солдатской койке без матраца. За эти несколько дней он похудел, осунулся и стал казаться еще выше ростом. После войны Биедич привык к удобствам комфортабельной виллы с мансардами и балконами, расположенной в фешенебельном районе Белграда — Дединье. Привык к домашнему уюту и собственному саду с вьющимися розами и серебристыми тополями.

У плотины и водослива они задержались надолго. Крстаничин и Бошевский делали пометки в своих блокнотах, а Биедич сидел на стволе спиленного дуба, задумавшись.

— А ты устал, Махмуд. Не привык к такой жизни? Вижу, тяжело тебе здесь приходится. Да, отвык ты…

— Могу и привыкнуть. Человек непобедим, а если задумал что-то великое, то и всемогущ. Вот хотя бы эта гидростанция. Лучшее доказательство того, сколь силен человек-созидатель! Только недавно вы получили бульдозер, грузовики, а как много сумели сделать до этого! Много, очень много для этих условий. Человек может превзойти самого себя. Вы это доказали.

— Да, Махмуд, люди могут сделать многое, если захотят, а ты возвращайся домой, ты не сможешь выдержать такую жизнь. Да и годы уже не те, ты же старше меня. Здесь еще много работы, нужно время, сейчас у нас только пробное наполнение озера. Присылай нам обещанные турбины, генераторы — все, что нужно для ГЭС.

— Да-а, через месяц-другой здесь вспыхнет электрический свет. По-другому заживут люди, этот край станет еще прекраснее. А там, в городе, — камень, асфальт, учреждения, проектировщики, администраторы… Поверь мне, и там забот много.

— Через месяц-другой?! Что с тобой, Биедич? Вот если бы ты сказал — через год-два, это бы еще куда ни шло… Здесь надо отвыкать от удобного кресла, от кофе и пустой болтовни. Но закоренелые чиновники не могут жить нашей жизнью, понимаю…

— Снова ты за старое, Мартин? Который уже раз! Суешь мне под нос. Что это, на прощанье?

— Да! Тряхни всех их там, товарищ Биедич, гони в шею