Романеска - Тонино Бенаквиста

свою пьесу? Докторант высказывает гипотезу, по его мнению вполне правдоподобную, о том, что тот полюбил, и эта любовь была такой сильной, что поколебала его уверенность в себе, освободила его от стереотипов и воскресила его вдохновение. Воспылав сам страстью, писатель сумел наконец ее описать! Любовь подарила ему талант, отнятый впоследствии разлукой с любимой, ибо никогда больше ни одно из его сочинений не будет отличаться таким пылом и такой изобретательностью.

Увы, тщательно изучив всю переписку драматурга, просмотрев списки постояльцев пансиона, где он жил, сопоставив публикации о театральной жизни, перелистав светскую хронику в газетах того времени, прочитав «Мемуары» директора театра «Перл», несчастный исследователь так и не смог найти доказательств для своего предположения о любви, внезапно поразившей автора пьесы, и ограничился сравнительным анализом обеих версий без каких бы то ни было объяснений столь разительной перемены.

Мистер Грин представляет себе раздражение студента, посвятившего столько лет изучению творчества Чарльза Найта, сохранившего и через триста лет после смерти свой единственный настоящий талант — приводить людей в отчаяние. Какая неблагодарность со стороны автора по отношению к своим будущим экзегетам! Ничего, ни единой зацепки, ни заметки в уголке рукописи, ни малейшей записки. Драматург не пожелал знакомить свою музу с кем бы то ни было, предоставив таким образом нескольким поколениям зрителей блуждать в потемках и лишив доблестного докторанта великого открытия, благодаря которому его «Очерк по театральной генетике» мог бы стать чем-то бо́льшим, чем просто научная работа. И тогда он написал бы сочинение иного масштаба, настоящее исследование о любви и ее роли в литературе.

Ну, это уж чересчур, особенно для того, кто лично знал Чарльза Найта, кичившегося своим писательским даром, восхищавшегося собственными стихами, смеявшегося над своими же репликами! Привыкший все выставлять напоказ — и раздражение, и восторги, — он все же сумел скрыть существование соавтора, и это с единственной целью — сохранить за собой абсолютное авторство пьесы.

Мистеру Грину вспоминаются их перепалки по поводу отдельных пассажей, в частности того места, где врачи пытаются представить молодоженов тяжелобольными: один из них предложил даже вскрыть их и разобрать по косточкам, и, если бы в те времена на уроках анатомии использовались экорше[4], влюбленные наверняка закончили бы свой жизненный путь на штативе в углу учебной аудитории. Найт отказался тогда поверить в это и тем более использовать в пьесе. Но сегодня француз признает, что вспыльчивый драматург часто бывал прав, упрямясь и не принимая его доводов, доказательством тому служит эта постановка в Театре Чикаго, которая по-прежнему у всех на устах.

Ах, если бы Чарльз Найт был сейчас здесь, как в те времена, когда он прятался в кулисах в дни генеральных репетиций! Он, которого так пугала прижимистость директора театра «Перл», он, чьи пьесы игрались где-то на задворках захудалыми актеришками, не поверил бы своим глазам, увидев этих фигурантов в сюртуках, шутов, мандолины и флейты, расшитых золотом сановников, вереницы прелатов, шайку оборванцев. В тот вечер он увидел бы, что такое настоящий триумф, когда актерам сто раз приходится выходить на поклон. В тот вечер он подарил каждому зрителю час героизма.

По просьбе пассажиров шофер останавливает автобус на стоянке для отдыха. Мистер Грин закрывает ноутбук, все еще удивляясь этому приливу ностальгии, охватившей его при упоминании об обидчивом Чарльзе Найте. Славный докторант из Дарема никогда не узнает, что разгадку тайны его раскаяния надо искать не в любовной истории, а, наоборот, во взаимном отвращении, принесшем в конце концов такие богатые плоды.

Мистер Грин выходит из автобуса, чтобы пройтись немного по берегу озера Шамплейн, такого огромного, что очертания его берегов теряются вдали. Его обманчивое сходство с океаном подчеркивает идущая на всех парусах шхуна.

*

Близость озера не успокаивает, а только больше волнует маленького Натана, который страшно боится пустоты. Чтобы отвлечь сына, мать просит его рассказать миссис Грин о его комнате. Любой другой мальчик начал бы с описания обоев или с игрушек, этот же принимается медленно перечислять все, что хранится в каждом ящике каждого шкафа — стена за стеной. Это маниакальное перечисление успокаивает его и веселит. Миссис Грин слушает с интересом, задает вопросы, но, когда Натан приглашает ее за собой в кладовку со множеством полок, на которых стоят коробки разных цветов — в зависимости от того, что в них хранится, — ее внимание рассеивается. Она украдкой поглядывает на экран, где только что появилось новое сообщение с хэштегом #runninglovers.

На одном сайте со свободным обменом мнениями, идейными дебатами и полемикой один восьмидесятишестилетний философ, называющий себя мизантропом и «последним живым анархистом», признает, что история этих французов вне закона пробудила в нем бунтарский дух. Дело не в облаве, которую устроили на эту парочку, не в том, чем все это закончится, главное — что они невольно стали носителями определенного символа. Потому что этот мужчина и эта женщина, которых так активно разыскивают, не поддаются никакой административной классификации; их никто ни разу не назвал по имени, они никак не обозначены, никуда не записаны, ни к чему не приписаны, их не мобилизовали, не призывали, не вызывали, не привлекали, не регистрировали. Поэтому, когда их называют маргиналами, это еще слабо сказано.

Любой, кто мечтал быть «человеком ниоткуда», видит здесь для себя прецедент. Если он перестал верить утопиям, если знает, что навеки приговорен к этой цивилизации, которая никогда уже не даст задний ход, если его приводит в отчаяние всеобщая неразбериха, с которой сам он ничего не может поделать, то время от времени у него возникают мысли о полном обособлении и отказе от любой общественной деятельности.

Не подчиняться никаким правилам. Быть невидимым. Ни на что не претендовать. Ни перед кем ни в чем не отчитываться. Отвергать здравый смысл. Доказать своим исчезновением, что ничто из предлагаемого эволюцией не представляет никакого интереса. Избегать всеобщего. Заявить своим отказом, что модель, разработанная сотнями поколений людей доброй воли, обернулась чудовищным провалом. Не участвовать в этом безобразии. Отказаться от самой мысли об общем будущем. Провозгласить себя сиротой в великой семье под названием Человечество. Объявить любые законы пустыми и бесполезными и запретить себе придумывать новые. Презирать здравый смысл. И сказать тем, кому вздумалось править всем этим прекрасным миром, что этот прекрасный мир им больше не верит.

Единственное, что имеет значение, — это весьма призрачное ощущение, что ты ускользнул от настоящего времени, которое движется вперед, уверенное в своей правоте и совершенно неспособное усомниться в себе самом. Тот простой факт, что двум влюбленным удалось проскользнуть сквозь ячейки великой