Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

время Вельский, который искал в углу скамеечку для Натальи Дмитриевны, заторопился, задел за пяльцы Любиньки и тррр! Ножницы, наперсток, картонки с клубками шерсти, узоры – все полетело в разные стороны! Горский и Любинька бросились помогать бедному артиллеристу, который покраснел, как – нет, нельзя сказать: как роза; как роза, краснеют только девушки, а щеки Вельского, смуглые, покрытые загаром, не могли бы выдержать подобного сравнения, и потому, когда Наталья Дмитриевна, вздрогнув от стуку, начала журить своего Дон-Жуаника, Любинька выдернула из букета, который стоял подле нее в фарфоровой вазе, полную, пышную, малиновую далию и поднесла ее проворно к щеке Вельского.

– Не браните же, тетенька, г-на Вельского, – сказала она, – посмотрите, он покраснел, точно эта далия. Взгляните, взгляните! Право, не бледнее ее!

– Ну, помиримся, мой любезный Жуаник; бог тебя простит! Видишь ли, я, как искусный дипломат, хочу показать гнев свой гораздо сильнее, чем он есть, для того чтобы иметь право требовать больших вознаграждений. Вы, милостивый государь, за вину вашу должны рассказать мне повесть.

– Я, Наталья Дмитриевна? Да разве прикажете мне рассказывать о наших школьных сражениях, хитростях, шалостях и тому подобном? Или о последних маневрах в жизни на биваках?

– Все это прекрасно, ты знаешь, с каким удовольствием я читаю военные рассказы.

– Марлинского? Но посудите, после этого имени найду ли я хоть слово!

– Как хочешь. Не ронять бы пялец. Я слушаю, г-н Вельский, я слушаю.

– Дядюшка! Да вступитесь же в мое горе.

– А что же я могу сделать? На приговоры дам нет апелляций, мой друг.

– Хоть завтра, Наталья Дмитриевна!

– Сегодня же и непременно.

– Повинуюсь. Но позвольте по крайней мере рассказать вам повесть, случайно слышанную и к тому же взятую не из нашего времени.

– Я не люблю спорить; быть по-твоему, но все ты должен будешь рассказать мне когда-нибудь повесть из собственных воспоминаний.

– О, с радостью! И я вам припомню это приказание.

– Увидим, а теперь без отговорок! Садись сюда вот, возле меня.

– По крайней мере будьте же снисходительны.

– Ничего, ничего! Мы люди добрые, – сказал Проновский, – если и услышишь, то Иван Карлович скажет спасибо! Наталье Дмитриевне это нужно.

– Вы знаете… – начал Вельский.

– А заглавие-то? Как же заглавие?

– Заглавие? Как бы! Пусть будет хоть:

НЕМАЯ, ИЛИ ЗАПИСКИ ОТШЕЛЬНИКА

– Смотри, – сказал Проновский, – ты напомнишь нам инока Натальи Дмитриевны.

– Мне это будет очень невыгодно, я не смел бы состязаться с нею.

– Шутите, шутите! Друзья мои, смейтесь над старушкою, если это забавляет вас. Не станем же терять времени, Вельский. Ну! «Вы знаете…»

– Но я не могу рассказать, Наталья Дмитриевна; если вы позволите, я привезу из дому записки.

– Ты несносный человек, мой Жуаник; поезжай, привози, да бога ради скорее.

Через четверть часа Вельский возвратился с тетрадью в руках. Он положил ее подле Натальи Дмитриевны и начал:

– Мне надобно прежде сказать вам, как достались мне эти записки. Вы знаете, что дядюшка года четыре тому назад, то есть тогда, как я, получив чин поручика, вышел из школы, жил в деревне в Тверской губернии. Он позволил мне приехать к себе, и я, разумеется, с восторгом полетел в места, где так счастливо протекло мое детство.

Из Новгорода мне надобно было своротить с большой дороги, чтоб по приказанию дядюшки заехать к одной пожилой родственнице, жившей неподалеку от Порхова, этого хорошенького городка с развалинами старинной крепости и живописными окрестностями, некогда бывшего одним из пригородов великого Новагорода. Смиренные граждане его проходят теперь равнодушно мимо высоких башен, господствующих над городом, не думая о праотцах, которых сердца некогда трепетали при звуке вечевого колокола, а оружие с зубчатой стены громило, может быть, ряды литовцев. Теперь все тихо на полях около Порхова; одни башни его, возвышаясь в синеве, еще издали чернеются, говоря сердцу о событиях минувшего.

Я проехал Порхов рано утром и пустился по проселочной дороге; вы знаете, как они вообще узки и худо содержаны; мне пришлось ехать вскоре после больших дождей; дорога была изрыта в колеях, рытвины наполнены водою, и в некоторых местах не было даже мостов, или были, но очень плохие. Не доезжая еще верст пятнадцати до последней перемены, бричка моя опрокинулась на косогоре, ось переломилась пополам, и я остался на распутьи, что называется, как рак на мели. Что было делать? До деревни еще было далеко; нигде кругом ни малейшего признака жилья, влево крутоберегая Шелонь, вправо сжатое поле, по местам еще несколько несвезенных копен; вдали все поле, гладкое поле с вьющеюся дорожкою, а далее темный лес. Ни одной души, ни одного звука, который обещал бы близкое селение. Нечего было делать! Мы принялись с ямщиком кое-как увязывать нашу бричку. Пока мы хлопотали, мне послышался скрып колес; я оглянулся: на косогор взбиралась сноповая телега с огромным возом гречи. Молодая женщина, довольно красивая, вела под уздцы лошадь, на которой сидел верхом румяный, довольно запачканный ребенок и с торжеством погонял жгутом, свитым из ракиты, тощую лошадь, едва-едва тянувшую свой груз. Крестьянка показалась мне по крайней мере нимфою, может быть, потому, что тот всегда хорош, в ком имеем нужду. Я спросил ее о ближней деревне, где мог бы достать хоть телегу, и моя сельская нимфа сказала мне, что верстах в трех есть господское селение, где починят мою бричку. Я поблагодарил добрую вестницу…

– Как же вы ее благодарили? – спросил Горский.

– Боже мой! За кого приняла бы она меня, если б я не поцеловал ее с добрым «спасибо»!

– Не прерывайте его бога ради, – сказал Проновский, – а то он, как Санхо-Панса, начнет опять с первого слова.

– Мы припомним, где он остановился… но я… виноват, забыл. Помогите, Любовь Ивановна.

– Г-н Вельский, верно, пошел в ту сторону, куда указала ему его нимфа. Вы, верно, хотели знать, слушаю ли я, г-н Горский?

Наталья Дмитриевна погрозила пальцем, и все замолчали. Вельский начал.

– Да, мы пошли по каменистой дороге возле нашей брички, которую, кое-как увязавши, везли бережно, как воина, с честию павшего на поле битвы.

Мы остановились на самом краю деревни, против небольшого, почти развалившегося строения, внутри которого трещал огонь и слышались удары молота. Это была желанная кузница. Но что было делать, пока чинят нашу бричку? Мне сказали, что за рекой есть барский дом с садом и церковь, и я отправился ходить. Местоположение деревни было очень приятно. Около тридцати, а может быть и более, дворов с садиками были рассеяны по высокому холму, который отлого сходил к реке, где и оканчивался крутым обрывом. На этом же берегу