Из озера взметнулись молнии - Милисав Антониевич-Дримколский

раскололась на две части, люди стали разбегаться, одни прятались за деревьями, другие мчались к новой дороге. Женщины метались, обезумев от страха, плакали отставшие дети.

— Эй, ребятки, подождите, остановитесь! Не бегите! — кричал Марко. — Вы не виноваты… Это ведь взрослые, это они восстали против нас и против самих себя. Никто вас не тронет, ребятки… Дядя Марко угостит вас вкусным супом.

Он подошел к плакавшему мальчику, стал гладить его по голове и вытирать платком его заплаканное личико.

— Это пьяный сброд, — сказал Мартин Бошевскому — Сегодня день поминовения усопших. Накачались вином да ракией…

— Оказывается, они мастера бросать камни. Ну что ты скажешь? — ворчал Радивое, потирая правое плечо. — Мне вон куда попали камнем. Чуть руку не отшибли.

— Да, пьяный человек хуже сумасшедшего, — с жалостью глядя на Радивое, заметил Мата Бисерин. — Но дело не в этом, просто им социализм не по душе, а мы им не объяснили, что это такое. Честно говоря, товарищ Радивое, сам я тоже не очень понимаю это слово. Не шибко я, братцы, грамотен…

Когда грохнули выстрелы и просвистели пули, полупьяные крестьяне бросились бежать, некоторые сразу же отрезвели, только вконец упившиеся спотыкались и падали на землю, валялись в пыли в своих белых бечвах, праздничных рубахах и джемаданах, бормоча ругательства. Самые злые и ретивые, отбежав на порядочное расстояние, останавливались и осыпали рабочих проклятиями и угрозами. И чем дальше удалялись они от стройки, тем больше впадали в отчаяние, проклинали все на свете и самих себя.

XXX

Стамена никак не могла смириться, она продолжала ходить из села в село, блуждала по тесным кривым улочкам, останавливала людей, расспрашивала, сожгли ли Ханово. Она жалела, что не была в тот день в церкви, иначе тоже пошла бы вместе со всеми на Ханово. Грязная, в рваных опанках, в старой рваной телогрейке с вылезшей ватой, сгорбленная, опираясь на палку, бродила она по дорогам. Хозяйство забросила, о новом доме и слышать не хотела, надоедала всем разговорами о стройке, о Ханово, хватала людей за рукав, шептала им на ухо или кричала:

— Эй, люди, где мне теперь новый огород заводить, новое хозяйство устраивать? О чем только думает этот Мартин?..

Одни отворачивались от нее, другие жалели старуху, сочувствовали ей, уговаривали вернуться домой или идти в больницу навестить Петко.

— Говоришь, Петко навестить? А зачем его навещать? Черные дни для него настали, ох, черные… В городе поговаривают, что его будут судить и осудят. Старика судить! Умнее занятия не придумали? Проклянут их все села, все люди…

— Простят, — утешали ее. — Другие подбили его на это. Там знают. Там все известно.

— Кто будет прощать? Уж не те ли, что на стройке? Никому они не прощают! Эй, люди, пойдемте все в Ханово, разорим эту проклятущую стройку! Не с добром пришел сюда Мартин, зло принес нам. Дьявол он, а не человек…

— Хватит, Петковна, поговорила — и довольно, несешь всякую чепуху, — сказал ей пожилой смуглый человек со шрамом на щеке. — Нынешняя власть ничего плохого тебе не сделала, а ты ее порочишь. Мы можем и по-другому с тобой обойтись. У нас власть народная. — Он взял ее за рукав и показал на село.

— Пусти меня, не трожь старую женщину, ублюдок эдакий! Занимайся своим делом, нечего меня толкать! Чего тебе надо от меня?

— Чтобы ты замолчала, опомнилась. Перестань болтать, Стамена, и Крстаничина не трожь. Хватит!

— Что же, я должна хвалить человека, который хочет нас выселить? Хан разломать, поля наши отдать водяному дьяволу? А? Какой такой это человек? Слушай, сынок, оставь меня в покое, занимайся своим делом. Твой Мартин злодей, это знают все в нашем крае.

— Мартин — душа человек, он каждому желает добра. Ты пойми, что я тебе говорю.

— А разве хорошо арестовывать? Тоже нашелся тут учить меня, старуху… И я знаю, что горькое, а что соленое. Не дура небось. И не стану на коленях просить его за Петко.

— Не нужно Крстаничину, чтобы перед ним стояли на коленях, он не из таких. Отправляйся к нему, расскажи всю правду о своем Петко. Он тебя поймет. Не мотайся больше из села в село, хватит бродить по дорогам и болтать всякие глупости. Говорят, что Петко чувствует себя хорошо. Сходи навести его.

— Мне идти к Мартину? Ты об этом говоришь? А?

— Иди, только по дороге язык не распускай. Не хотим больше слушать твои глупости. Довольно, наслушались. В противном случае я тебя, знаешь… арестую.

— Ты — меня?! — уставилась она на него своими горящими и острыми, как у змеи, глазами. — Старуху арестовывать? Ты? Да что ты мне можешь сделать? Ничего! Я завтра могу умереть, мне уже ничего не страшно. Одной ногой я, считай, уже в могиле…

— Я тебе, Стамена, толкую, что надо кончать с разговорами. Твердишь, что одной ногой стоишь в могиле, а сама злобствуешь, клевету разводишь…

Безмолвно стоит она, пораженная такими словами, никогда прежде ей и в голову не приходило, что ее могут арестовать. Ей кто-то говорил, что после выздоровления Петко закуют в кандалы тяжелые, чтобы признался, с кем был связан, кто его подговорил поднять руку на плотину. Значит, и ее в кандалы? Стоит Стамена, лицо сморщилось, стало крошечным, вот-вот совсем исчезнет. Не мигая смотрит на односельчанина, подходит к нему вплотную, поднимает голову и прямо в лицо ему сипло выдавливает:

— Шпионишь за мной, а? Куплен! Властям служишь! Мерзавец!

Стамена повернулась к нему спиной и решительно зашагала прочь из села, потом свернула в сторону города и вышла на широкую пыльную дорогу. Растрепанная, в рубахе с заплатами, рваной телогрейке, с длинной, не по росту палкой в руке, верхний конец которой торчал над головой, она шла весь день, до изнеможения, выпрашивая хлеб в придорожных селах, и под утро добралась до города. Доплелась до больничного сада, присела под туей и уснула. Снился ей тяжелый, мучительный сон, похожий на правду: Петко и ее, связанных, ведут в тюрьму, люди осыпают их бранью, кричат обидные слова, дразнят, показывают языки. Из груди ее вырвался душераздирающий крик гнева и отчаяния, и она проснулась.

XXXI

На утопающей в цветах Ровной Ливаде, заросшей горными левкоями цвета солнечного заката, белой ромашкой, небесно-голубыми незабудками, среди сосен, растущих вперемежку с кленом и грабом, готовятся площадки для строительства нового горного поселка для выселенных из котловины крестьян. По всему плоскогорью разносится запах папоротника, который крестьяне испокон веков косили здесь и на лошадях и ослах доставляли