Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

Правда ли, что этот день был тяжел для нее? Кому не приятно быть предметом заботливости и внимания? Пускай то будет из сострадания: сердце легко обманывается в том, чего желает, и без труда приписывает любви то, что было, может быть, действием тщеславия или всесильной мысли: что об этом скажут! Но что нужды до того? Счастие очень часто есть не что иное, как призм воображения, обман или действительность виновниками его, для сердца все равно в настоящую минуту.

Все тихо, везде угасли огни, но еще слышны шаги горничной в комнате княжны, но вот и она удалилась. Мария приподнимает голову, прислушивается; сердце ее сильно бьется, румянец играет на щеках: что-то сильно волнует грудь девушки. Вот она спускает ногу на ковер, разостланный перед кроватью, встает, боится малейшего шума, еще прислушивается – все молчит. Боязливо подходит она к столику, на котором теплится ночная лампада; сердце, кажется, хочет вырваться из груди ее, но вот она поспешно развязывает ленточку чепчика, снимает его, густые волосы падают на плечи ее, она торопливо вынимает из-под них что-то, завернутое в бумажку, и в это время, когда трепет сердца покрывал пурпуром щеки ее, она встречает в зеркале свое изображение. В одно мгновение исчезло выражение удовольствия, оживлявшего лицо ее; она печально поникла головою, и рука невольно опустилась на колени. Казалось, тяжелая мысль, давно свинцом лежавшая на душе ее, пробудилась внезапно от минутного забвения, слеза блеснула под опущенною ресницею, луч лампады отразился в ней. Бедная девушка! В этом ночном беспорядке, с этим оживленным взором, в этом живописном положении как прекрасна была бы другая! А она! Зеркало напомнило ей дурноту ее – не ей предаваться влечению сердца, не для нее были мечты легковерной молодости! О, Данте! На бледном челе своем давно читала она страшную надпись твоего ада: «Нет места для надежды». Но печаль не была для нее гостьей новой: душа ее развилась в школе сиротства и горя. Она издавна, с детства, научилась размышлять. Смеетесь? Напрасно; вспомните, что она была сирота, что не была избалована ни учителями, ни гувернантками, которые думают за светских красавиц, ни светом, который окружает их фимиамом лести и ласкательства. Без шуток, она умела не только что мечтать и придумывать планы для будущего вечера, она умела рассуждать о жизни и человеке, умела покоряться необходимости и в настоящем случае приняла оковы ее с покорностью, но сердце ее нашло несколько цветов, которыми украсило их тяжелые кольца.

Она подошла к окну и тихо открыла его: тихая ночь облекала природу полупрозрачными тенями. «Боже! – сказала она. – Не любуемся ли мы звездным небом, не упиваемся ли ароматами цветов, не наслаждаемся ли свежестию ночи, не требуя ничего, кроме способности наслаждаться ими? Почему же сердце не может наслаждаться чувствованием, наполняющим его, не требуя ничего более, находя свое счастие в способности чувствовать, любить? Любовь не есть ли отражение божественных лучей, окружающих небесный троп Всемогущего? Ужели же в себе самой она не может найти источника блаженства! О, так! Он лучше неба, земли, всего творения, он лучшее создание бога; я буду любить его, как ангела, как незримого серафима, как солнце, как природу! Я ничего не хочу более. Я хочу только любить его, смотреть на него, на его изображение…» Она приложила к сердцу бумажку, вынутую из-под волос, несколько раз поцеловала ее и, подойдя на цыпочках к столику, развернула… Глаза ее остановились на портрете Вельского, сделанном рукою Софьи.

Так вот где портрет! Корсет, этот скромный хранитель многих сердечных тайн и туалета, принял изображение Вельского, когда Мария побежала от преследовавшей ее Софьи; он сохранил вверенное сокровище от волн, от заботливых попечений, окружавших больную; он передал его вовремя маленькой ручке, которая спрятала его в густые волосы под чепчиком. И теперь он в руках Марии и навсегда! Нет, он не потерпит участи тех портретов, которые после двух месяцев обожания кладутся на долгий покой в тайный ящик и оттуда, иногда по необходимости очистить квартиру, отправляются куда? Как знать? В огонь, в ручей, а чаще услужливая губка стирает их без остатка, так, что кость готова принять другое изображение. Прекрасное свойство кости, бесценное, когда подумаем о переменчивости наших вкусов! Иной… но что об этом? Пошло; говорите нам о вечной верности, постоянстве, а то как заставлять читать то, что всякому почти уже надоело в своем прошедшем?

Итак, она любила его? Мария любила Вельского? А он? Что нужды до него? Мария привыкла жить особою жизнию, одинокою; в сердце ее заключался свой мир, мало было общего между ею и людьми. Она многое понимала, чувствовала по-своему, не как они, и любовь ее, вероятно, была не таковою, как любовь большей части красавиц.

С детских лет, едва еще научась понимать, она привыкла слышать от матери: «Дурнушка моя, ты некрасива, моя дурнушка; тебе нечего делать в свете, ты будешь монахинею». В играх девочка часто накидывала покрывала на лицо, представляя игуменью в кругу также покрытых подружек, и спрашивала мать свою: «Теперь не видно, что я дурна?» Когда ласкали хорошеньких сверстниц ее, оставляя без внимания, без приветливого слова дурнушку, она не огорчалась тем: сердце ее матери заменяло для нее вселенную, в нем жила она царицею, что ей было до других? Оно окружало ее целым миром волшебства материнской любви. Но ее не стало, доброй матери. Волшебная стена любви, отделявшая от других бедное дитя, рушилась – она осталась одна, и пустыня окружила ее. Все было чуждо ей, к чему не простирала она руки, все было холодно, как мрамор, или сжималось с чувством неприязни, как чувствительная мимоза. Ей, которая привыкла жить любовию, как было ей существовать без необходимой стихии в мире, где не светил для нее ни один луч ее? В доме князя З… она нашла Софью, беспечную, веселую; Софья играла жизнию и не имела времени привязаться к чему-нибудь сильно. Любовь – религия сердца, чтоб укорениться и достигнуть своего развития как религия, требует она некоторого сосредоточивания мысли, солидности. Легкомысленность сдувает семена ее, как весенний ветерок, рассеянность разносит их в разные стороны, как легкокрылые ласточки не прикрытый рачительной рукою посев земледельца. Но дети сдружились, и Софья сделалась идолом Марии. Сиротку ласкала и княгиня, и князь… но была ли это любовь матери? Сравнивайте живительный луч южного солнца с искусственным жаром теплицы… Мария не смела объяснить разницы, но сердце чувствовало ее, и нередко одинокая слеза катилась