Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

она склонила голову на плечо Софьи, и тихие слезы облегчили грудь ее, между тем как рука ее искала руки доктора. Она пожала ее со взором, в коем изобразилась благодарность красноречивее, чем в наижарчайших выражениях слова.

* * *

В небольшом кабинете, которого главное украшение составляли зелень и цветы, опираясь на высокую спинку готических кресел, сидела княгиня; перед нею на шитой подушке, которая служила скамейкой для ног, облокотившись на колена княгини, Софья играла кольцами на руках ее; солнечный луч, скользя сквозь листья плюща, обвивавшегося около резной решетки орехового дерева, подле которой они находились, играл на прекрасном личике ее: смешение света и тени, происходившее от движений головки прекрасной девушки, придавало ей что-то пленительное; взор матери с любовию ласкал красивые формы ее. «Но, Софья, – сказала княгиня, взявши ее за руку, – я все еще не понимаю: зачем было брать с собою в рощу портрет доктора? Ты нарисовала его, чтоб сделать ему удовольствие или, лучше сказать, его матери; золотой медальон для портрета был прекрасным предлогом сделать ему подарок в знак благодарности твоей за то, что он избавил от смерти твою горничную. Это все очень хорошо, но для чего же было тотчас не отдать портрета?» – «Ах, maman, это сделалось случайно; мы пошли рисовать с натуры; вчера, когда привезли медальон, я положила его в мой рисовальный ящик, чтобы отдать вечером доктору, и забыла об нем, вот и все». – «Положим, что так; для чего же было вынимать его, рассматривать? Ты, верно, не хотела его поправлять?» – «Конечно, нет, Мария…» – «Хотела полюбоваться твоею работою? Знаю это, но для чего было во время отдыха, идучи гулять, как говоришь ты, брать его с собою?» – «Это была шутка, maman, ничего больше, шутка двух девочек; вы были также в шестнадцать лет, душа моя, – продолжала она, обвивая рукою стан матери, – вы также шутили над голубыми глазами докторов, усиками гусаров». – «Но, Софья, всему есть мера: я боюсь, точно ли это только шутка, не более? Я не скажу, как другие матери: дочь моя слишком хорошо воспитана, чтоб любить без моего позволения, чтоб думать так и проч.». – «Вы можете сказать смело, – прервала девушка с несколько надменною улыбкою: – Дочь моя слишком хорошо знает свои обязанности, чтоб любить доктора». Княгиня посмотрела на нее с грустию. «Ты смягчаешь выражение, – сказала она, – ты лучше хотела бы повторить слово в слово начало моей фразы; я понимаю тебя. Но ты права: тебе не должно думать о нем, никогда отец твой не простил бы тебе подобной склонности, тебе известны его предрассудки». Полусокрытая улыбка на минуту придала вид сомнения лицу девушки при слове «предрассудки». Княгиня, казалось, не заметила того; она продолжала: «Но, если тут нет любви, для чего же ты непрестанно ищешь его? Он должен сопровождать тебя в прогулках, по просьбе твоей переворачивать листы нот, когда ты поешь, к нему относятся слова твои, когда ты говоришь даже с другими, его ищешь ты взором. Софья! Любовь тебе не позволена по положению твоему в свете, а кокетство не достойно характера твоего». – «Вы принимаете это слишком трагически, друг мой, – сказала Софья, садясь и целуя ее руки. – Не любовь и не кокетство. О, нисколько! Я бы могла вам сказать, – продолжала она, помолчав несколько, – что ищу его общества, потому что он умен, что разговор его приятен, что нас здесь так мало, но это будет все не настоящая причина. Вы станете смеяться, если скажу вам ее. Вот, видите ли, этот Вельский досаден мне: с самого приезда сюда он принял со мною престранное обращение. Со всеми он весел, любезен, говорлив; со мною всегда закован в тройные латы вежливости и приличий, ни слова приветливого, лестного, знаете, как это водится в свете. Не только что-нибудь дружеского, что было бы очень позволено в деревне между домашними, даже ни малейшего внимания, холодная учтивость, вот и все! Разве это не обидно, maman, для меня, которая так привыкла к победам и поклонникам? – Княгиня ударила ее тихонько по розовой щечке, еще больше разгоревшейся от небольшого волнения гнева. – Он смотрит на меня с высоты своей германской учености, по целым часам говорит с Мариею о Шиллере, Гёте, Жан-Поле; со мною ни слова! Как будто бы он считает меня неспособною понимать его оттого, что я не сижу, как она, над Шлецером или Гиббоном! Вечно холоден, вечно молчалив». – «Софья, он не девушка в семнадцать лет, – сказала княгиня. – Он очень знает, что короткость между вами могла бы быть опасною». – «Для кого? Он слишком умен, чтоб надеяться внушить мне страсть к себе: Амур и Эскулап не ходят об руку. Но мне хотелось бы наказать его, заставить сознаться, что под легкомысленною наружностью можно быть достойною внимания мужчины, сколько бы учен он ни был. Ну, не хмурьтесь же, maman, вы видите: это одно ребячество, больше ничего!» Княгиня начала поучение о невыгодах кокетства. В это время послышался звонок в комнате Марии, и Софья побежала к ней.

А портрет? Куда девался портрет? Кто мог это сказать? Вероятно, ускользнув в воду из рук Марии, он был унесен течением, но, если бы и нашелся, что оставили бы по себе легкие краски миниатюры? Я никогда не взял бы миниатюрного портрета моей любовницы; акварель или миниатюра – это memento mori любви: изменчивые краски непрестанно говорили бы мне, что они все еще постояннее чувствования, и часто… Это печально! Я не люблю ничего, что напоминает мне о кратковременности всего подлунного.

Таким образом, по крайней мере, объяснили потерю портрета, но Вельского просили позволить чрез несколько времени еще помучить его, чтоб загладить ветреность девушки. За что же было лишать бедную старушку, мать его, подарка, ей назначенного и, вероятно, столько приятного? Рисовать два раза одно и то же, говорят, скучно, но это оттого, что в России редко найдется модель… фразу окончил красноречивый взор, который заставил покраснеть и артиста, и оригинал. Можно бы было перевести этот взор на наш язык словами: модели прекрасной, как встречаются они под южным небом. С вами – иное дело!.. Хотя доктор мог почесться типом северной красоты, но язык светских взоров не отчетливее языка гостиных.

«Ты еще очень слаба, Мария, – говорила княгиня, целуя ее вечером на другой день приключения на холме и расправляя батистовую оборочку ее маленького чепчика, тщательно завязанного голубою лентою. – Этот день был очень тяжел для тебя. Не правда ли, доктор, что мы также несколько способствуем злу, не оставляя ее ни на минуту одну? Мы утомляем ее».