Луис Сепульведа - Невстречи

— Идет. Так и сделаем.

Отлично готовили в «Чарпентьере», а «Полярный медведь» — это темный подвальчик, который облюбовали певцы и неудачливые тореро. Хорошее было место, сиди себе до рассвета, пока не выпьешь последнюю рюмку канеласо[89].

Я закурил, и человек за стеной подал голос:

— Может, дашь одну, браток.

Я озлился на этого типа — вот нюх, черт побери. У меня остались считанные, и поди потом найди хоть какие-то. Но я знал, что такое сидеть в заключении и как мучительно там без курева. А кроме того, это последние часы его жизни.

— Бери.

Я просунул ему зажженную сигарету через щель под дверью.

— Спасибо, браток.

— Какой я тебе браток!

— Все мы братья. Каин и Авель тоже были братьями.

— Молчи.

Пленный больше ничего не сказал, и так оно было спокойнее.

Я думал и думал о женщине. Мы вместе пообедали в полдень. Она повела меня в дом, где вход был в стене через дыру от пушечного ядра. Внутри я увидел двух старых женщин. Уставившись на меня, они лукаво заулыбались беззубыми ртами.

— А ты не здешний, компа[90], — сказала одна из них.

— Нет. Я из тех мест, что чуть дальше к югу, — ответил я.

Они приготовили тортилью и в маленьком глиняном кувшине принесли вареную фасоль. А потом оставили нас одних.

— Жаль, нечего выпить, кроме воды.

— А я выпью с удовольствием, — сказал я, вытаскивая бутылку с остатками рома.

— Ты можешь пить ром за обедом?

— Нет. И воду тоже не могу. От нее все кишки в глистах.

— Подожди. По-моему, есть немного кофе.

Она склонилась над печью, и я обнял ее за талию.

Я почувствовал тепло ее мягкой спины и стал целовать в затылок.

— Осторожно, могут прийти старухи.

— Ну и что? Для чего мы затеяли революцию? Для нашей свободы, правильно? И вся эта сволочная война для чего? За ради свободы, так или не так?

— Ты не понимаешь.

— А чего тут понимать!

Она меня поцеловала, ну а я пообещал прийти к ней на ночь.

Солнце жарило нещадно. Временами я думал о пленном, о том, что он совсем испекся в сарае, но сразу откидывал эти мысли. Дело не мое, и мне бы век тут не быть. Я проклинал эту окаянную войну, в которую влез по своей воле. Будь она неладна, эта чертова война. Кто думал, что она так затянется. Кончилось тем, что я заговорил первым.

— Хочешь закурить?

— Если дашь мне одну сигаретку, браток.

— Тебе сказано, не называй меня так!

Я зажег сразу две и одну просунул через щель.

— Спасибо, браток.

Мне стало смешно.

— Ну ладно, брат, бери. — Я сунул ему бутылку в просвет между дверью и землей. — Выпей глоток, не все.

— Спасибо, брат. Я не пью.

— А нельзя узнать почему?

— Потому что я евангелист, браток.

— Ну и черт с тобой!

Рубашка прилипла к моему телу, и сапоги жали отчаянно, как всегда. Я пытался думать о других вещах, о других местах, чтобы не так мучила эта страшная жара. Думал, к примеру, о том, как бы хорошо сесть в лодку и поплыть к середине озера в сторону архипелага Солентинаме[91], но это бредовые мысли. Гвардейцы патрулировали на озере день и ночь и со своих лодок стреляли чертовски метко. Я перенесся мыслями в Коста-Рику, в маленький уголок Европы, что находился в нескольких километрах от Моравии[92]. Его однажды вечером мне показал Эстебан. Это, по сути, был лес всего в полгектара, где протекала речушка, богатая форелью, и если выпадало свободное время, мы ходили на рыбалку, а потом, в тени деревьев, ели жареную форель, запивая ее чилийским вином.

— Брат…

— Ну что тебе?

— Когда меня расстреляют?

— Не знаю. А тебе не сказали?

— Мне ничего не сказали, брат. Но какая разница. Я знаю, что меня совсем скоро расстреляют, и поделом.

— Ну даешь! Если тебе нужно исповедаться, могу позвать священника.

— Да нет, брат, спасибо. Я же евангелист, ты слышал.

Какой-то псих, наверно. Может, у него мозги расплавились. Я не видел его никогда, но, судя по голосу, он был молодой.

— Знаешь, за что я здесь сижу?

— Потому что ты стукач, «ухо».

— Твоя правда. Но стал я «ухом» только из-за любви.

— Из-за любви? Из-за любви ты выдал и загубил десятки людей? Интересное у тебя понятие о любви!

— Иногда не знаешь, где любовь, где ненависть. И никто нам не растолкует, в чем разница. Зря ты меня ненавидишь, брат!

— Да при чем тут ненависть! И, черт возьми, хватит называть меня братом!

Разговор с пленником испортил мне все настроение. Да к тому же в бутылке не осталось ни капли. Вечер принес с озера легкий ветерок, а мне — сменщика.

— Какие новости?

— Никаких.

— Если поспешишь, тебе достанется немного жареной свинины.

Еще бы не поспешить! Сколько недель не пробовал кусочка мяса! Я ел с жадностью, и тут рядом со мной сел наш командир.

— Вкусное?

— Ничего. В «Интерконтинентале» наверняка готовят получше.

— Наверняка. Может, и попробуем, когда придем в Манагуа.

— Может.

— Ты пленного караулишь?

— Ну да. Весь день.

— Что-нибудь говорил?

— Ни полслова.

— Это большая сволочь, поверь мне, брат.

— Нет спору.

После ужина я попытался раздобыть несколько сигарет, и мне повезло. Киоск на площади был открыт и освещен так, будто война шла где-то далеко, совсем в другом месте. Мне отпустили не только сигареты, но и бутылку рома и вдобавок пакет мангового сока. Накупив все это, я сразу повеселел духом, выпил холодного пива и разговорился с двумя женщинами из нашего отряда. Странным образом война как бы растворилась, исчезла в ночи, усеянной звездами, и женщины мечтали о будущем так уверенно и вольно, что поначалу я удивился, а потом во мне вскипело чувство неприязни. Они были невыносимо оптимистичны, а я всегда сторонился таких людей. Пабло говорил мне, что из-за таких вот оптимистов приходит беда.

Темнота прибавила мне смелости, и я решительно направился к дому, где жили старухи. Одна из них встретила меня хитрым смешком.

— Снова к нам пожаловал, компа!

— Ну да, явился.

— Тогда проходи, проходи. Тебя заждались.

Старуха, тоненько хихикая, исчезла за дверью. В комнате женщина вешала москитную сетку на гамак.

— Ну как дела?

На столике я увидел два стакана, наполнил их ромом и добавил мангового сока.

— Плохо. Караулил пленного.

— А-а.

— Ты его знаешь? Мне сказали, он здешний.

— Не будем говорить про это.

— Ты права. Не будем. Пей. Можно считать, что это эквадорский коктейль. Тебе нравятся коктейли? Если мы доберемся живыми до Манагуа, я приглашу тебя выпить со мной сухого мартини и отдам тебе мою маслину, чтобы ты ее съела. Обещаю!

Протягивая женщине стакан, я обнял ее и притянул к себе. Но когда попытался поцеловать, увидел, что она плачет.

— Ты можешь сказать, какого рожна ты плачешь? Что случилось?

— Ничего. Ничего не случилось.

— Ничего? Слушай, давай говорить откровенно. Я хочу быть с тобой, понимаешь? Ты мне нравишься, и я хочу быть с тобой всю ночь. Ни ты, ни я не знаем, что нас ждет завтра, понимаешь? Единственный человек, который в вашем проклятом городе знает, что с ним будет завтра, — это пленный, он знает, что его расстреляют еще до восхода солнца. Мне осточертела эта окаянная война, и единственное, что я хочу, — это остаться с тобой, но пусть у нас с тобой будет хоть немного веселья и радости. Ты способна такое понять? А если хочешь, чтобы я убрался отсюда, скажи прямо и считай, что ничего не было.

Я чуть было не ушел, но женщина удержала меня.

— Ладно. Сядь вот здесь, рядом. Ты тоже мне нравишься. Нравишься с той первой встречи, хоть мы не сказали друг другу ни словечка. Я тоже устала до смерти и мне все равно, что со мной будет завтра. Я тоже хочу быть с тобой в эту ночь, но сначала дай мне выговориться, мне нужно поговорить с кем-нибудь, прости, я пользуюсь тобой, но это как приступ рвоты. Надо вытошнить, освободиться от всего, что внутри гниет. Выслушай меня и не прерывай. Я же говорю, что это как перебить тошноту. Тот пленный, он мой муж. Он все еще мой законный муж. Я его не люблю, никогда не любила. Жалкий бедолага, у него и ума не хватило, чтобы стать настоящим подлецом. Я бросила его четыре года назад. Подалась к солдатам-революционерам, ушла к тому человеку, с которым ты познакомился в Панама-Сити. После всего этого мой муж, твой пленный, совершенно обезумел и стал выдавать всех, кто помогал сандинистам. Прошло четыре года, и вот сегодня я с ним увиделась. И знаешь, что он сказал? «Я пошел на это из-за любви, только из-за любви к тебе». Представляешь? Пойми, что со мной творится!

— Он и мне сказал так, — ответил я, и следом раздались два выстрела. А женщина посмотрела на меня усталыми, воспаленными глазами вдовы.