Кладовая солнца. Повести, рассказы - Михаил Михайлович Пришвин

сестрицы, сказка же обернется философской притчей о соотношении мужского и женского, природного и человеческого.

Все, что создано Пришвиным после войны, говорит о потребности подвести итог многолетним исканиям, соединить историю, современность и вечность. Теперь его влечет большая форма романа и повести, которую писатель пробует обогатить возможностями сказочной поэтики, так удачно оплодотворившей сюжет рассказа о поиске детьми истинного пути. «„Хочется“ и „надо“ (свобода воли и долг, личность и общество) – это предмет размышления всей философии, и эта „тема“ забивала каменным обломком мой поэтический путь», – записал Пришвин в дневнике, принимаясь за давний замысел, роман о строительстве Беломорско-Балтийского канала. Жанровое определение «роман-сказка» могло оправдать и счастливый финал, и схематизм сюжетных линий, и условность характеров персонажей, и четкое деление на героев истинных и ложных. В «Осударевой дороге» «надо» понято как зов истории, потребность в государственном строительстве во имя счастливой жизни. Основная тема романа автором определяется так: «от разделенности души на „хочется“ и „надо“ к „самому хочется того, что надо для всех“». Он воплощает ее в судьбе подростка, сталкивая его с персонажами, представляющими противоположные позиции, тягу к земному и небесному, мир старый и новый. Каждый из них хочет сделать Зуйка «человеком», но юный герой ищет собственный путь.

Знаменательно, что канал ведется там, где когда-то Петр, великий преобразователь России, прокладывал свою «осудареву дорогу», соединяя Белое море с Балтикой. Фигура царя-реформатора активизирует не только исторический контекст, но и литературную традицию. Наиболее значим для Пришвина диалог с Пушкиным, поставившим вопрос о соотношении личности и государственного блага. «Медный всадник (Надо) есть образ безличный, образ человеческой необходимости, через который должен пройти каждый человек и сама стихия. Он прав в своем движении и не он будет мириться, а с ним будет мириться „стихия“ путем рождения личности», – размышляет писатель в дневнике. Избранный исторический материал, трагический и противоречивый (разрушение самобытных устоев жизни староверов, насилие над природой, труд заключенных), не желал укладываться ни в идеологические схемы, ни в сказку, работа шла мучительно и долго, что отражают дневниковые записи, «леса к роману», как называет их Пришвин. Показательно упоминание в дневнике еще одного литературного собеседника: «Кто я такой, дерзнувший без Вергилия странствовать по аду?» Пришвин отдал роману много сил и времени, но сам понимал его неорганичность. Порой конструкция берет верх над художественными образами, и они получаются схематичными и слабыми. Так, герой-преобразователь, воплощение государственной воли, который, подобно Петру, может «одним движением руки» бросить в лес тысячи заключенных, носит говорящую фамилию Сутулов. Он явно неубедителен, как и подросток, увлеченный идеей «стать начальником», прислушивающийся, как передается по телеграфным столбам гул власти. А порой язык образов, словно вырываясь из оков конструкции, говорит сам за себя и противоречит «идее». Заблуждавшийся и заблудившийся, Зуек едва не погиб от потопа, в котором слились и весеннее половодье, и человеческая воля, остановившая водопад. Но он, как новый Ной и Робинзон, спасается вместе со зверьем на плавучем острове и счастливо воссоединяется с пароходом «Чекист», на котором его ждут смирившие стихию победители. Этот остров спасения назван «всадником без головы», призраком, являвшимся то тут, то там, – и этот призрачный всадник без головы бросает свою страшную тень на победу другого, Медного всадника.

«Осудареву дорогу» так и не удалось опубликовать, несмотря на многочисленные попытки угодить редакторам. Пришвин принимается за новую повесть, в которой пытается соединить сказочное и современное, советское. В «Корабельной чаще» дети идут искать отца, не погибшего на войне, но и не спешащего к ним, так как он ищет материал для авиационной фанеры. В финале, как и положено в сказке, все спасены. Воссоединяются и дети с отцом, и старые друзья, спасена и Родина, потому что война кончилась. А раз фанера больше не нужна для победы над врагом, спасена от гибели и заповедная Корабельная чаща. Но «Корабельная чаща» тоже не удовлетворила ни строгие редакции, ни самого Пришвина: «Мои герои – простаки новой повести – начинают и мне казаться неправдоподобными, а я сам себе – как неудачно приспособляющийся к текущему времени». Советская сказка не складывалась.

Но когда писатель возвращается к роману «Кащеева цепь», созданному еще в 1920-е годы в традициях семейной хроники, новая редакция становится для него поводом увидеть в автобиографическом повествовании «сказку – и очень близкую к моей собственной жизни, и очень далекую». Сказочные образы присутствовали в романе изначально: герой искал и свою Марью Моревну, и путь борьбы с «кащеевой цепью», лишившей человека свободы и счастья. Они стали символами духовных исканий героя, которые можно назвать «исповедью сына века»: сюжетная линия романа завершается накануне Первой мировой войны, с которой начнется новый век, революционный. Ушедшая историческая эпоха, подготовившая переломные события в русской истории, собственная юность, увиденная с позиции старика, – позволяют связать биографию с историей и извлечь важный урок. В первой редакции роман заканчивался сценой половодья, весеннего побуждения природы, которую наблюдает переживший любовную катастрофу герой. Теперь Пришвин предлагает иной финал. «Алпатов ушел от себя самого в природу. Вот это, наверно, и было моей главной ошибкой в романе, что от себя самого невозможно уйти никуда и тем более куда-то „в природу“», – размышляет писатель. Путь Курымушки-Алпатова, ребенка, гимназиста, студента, инженера-торфмейстера теперь осознается как путь к творчеству и людям. Именно это движение акцентирует Пришвин, когда дорабатывает роман, сопровождает звенья пути героя авторскими комментариями и называет предпоследнее звено «Искусство как поведение». Он напрямую заявляет: «Считаю свою трудную жизнь за великое счастье». А в последнем, двенадцатом звене, названном «Как я стал писателем», объясняет, почему в конце жизни он нашел свое счастье в служении родине. «Слово, только слово было моим кораблем, на котором я плыл из недр природы в свое отечество». Счастье дано тому, кто смог, подобно сказочному герою, преодолеть все испытания, превратить и несчастье в этап творчества и выйти с ним к людям. Потому и называет Пришвин свою судьбу сказкой, что сумел разорвать «кащееву цепь» несвободы творческим усилием.

Можно было бы увидеть в этом признании дань советской цензуре, но и в дневнике писатель, подводя итог своей жизни, не отказывается от трагического опыта революции, считая его плодотворным для творчества: «Тяжело думать, что революция, начиная с Октября и до сейчас, не дала мне малейшей радости жизни и я радовался, как бы преодолевая тяжкую болезнь революции. И в то же время я никогда не желал быть где-нибудь в другом месте, в каких-нибудь счастливых местах без революций. Все время внутри революции я сохранялся, как спящая почка будущего. Мои произведения зеленели тоже как бы из