Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

тоже открыться мне в своих чувствах, но, как помнишь, нам не удалось возобновить беседу после ужина. Вчера днем господин Парангон предупредил меня, чтобы я был наготове к семи часам, потому что он намерен отправиться со мной ужинать в город. Сам понимаешь — я был крайне удивлен таким знаком благоволения; еще больше удивился я — и крайне приятно, — когда выяснилось, что мы находимся у матери мадемуазель Манон; она приняла меня так радушно, словно я ее сын. После обычных приветствий господин Парангон вместе с матерью и старшей сестрой мадемуазель Манон удалился в другую комнату, а мы с нею остались наедине. Никогда еще она не казалась мне столь прекрасной; в наряде ее было что-то кокетливое и изысканное, он очень к ней шел; я не мог не восхищаться ею; но я молчал; она тоже молчала и мы только смотрели друг на друга. Я впервые заметил в ее взгляде робкую стыдливость; лицо ее дышало скромностью и замешательством. В глубине сердца я сказал ей: «Прекрасная Манон! Сколь достойны вы сейчас поклонения, которого, очевидно, теперь уже не требуете!» Мы долго молчали. Она заговорила первая, ласково обратившись ко мне:

— Вы задумчивы, Эдмон? И я тоже витаю в мечтах... Вздыхаете? Скажите же мне, что за счастливица исторгает у вас эти вздохи? Вы не отвечаете? — Да, мадемуазель, когда сердце полнится чувством, трудно подобрать слова. — Чувство! Как сладостно нежное чувство! Но еще сладостнее внушать его кому-то; блаженны любовники, наслаждающиеся им вместе... Давайте, побеседуем. Что вы мне скажете? — Это я мог бы задать вам такой вопрос, если бы я только смел. — Если бы только смел! Вы чересчур сторонитесь людей, Эдмон.

(Я приблизился к ней; она улыбнулась, словно не это имела в виду.)

— А почему бы вам не задавать мне вопросы? — Раз вы меня поощряете — извольте... Мне кажется, что признание — за вами. — Вы мне напоминаете? Неужто вы еще помните это безрассудство? — Безрассудство ли, мудрость ли — мне интересно знать. — Ах, как мне нравится, когда вы такой! Именно таким мне и хочется вас видеть. — Раз я удостоен этого счастья — утолите же мое жгучее любопытство, мадемуазель! — Если вы будете очень настаивать, я, пожалуй, преступлю границы скромности. (Тут я поцеловал ей руку.) Вот как вы вынуждаете меня? Тогда прочь сдержанность. (Краска бросилась мне в лицо, я испугался, что оскорбил ее.) Ничего не поделаешь, надобно сдаваться, — продолжала она. — Однако справедливость требует, чтобы между нами было полное равенство. Вы меня спрашивайте, как я спрашивала, а ответы будете понимать с полуслова. Ну, начинайте. — Мадемуазель, что у вас за секрет? — Эдмон! — Да! Какого это рода секрет? — Но неужели я должна отвечать на такой вопрос? — Должны, притом искренне. — Так это, думается мне... любовь. — Только думается? Значит, это еще не наверное. — Считайте, что наверное. — Вы влюблены? — Влюблена. — Сильно? — Сильно, — В мужчину? — В молодого человека. — Какой счастливец! — Это уже не вопрос и отвечать я не стану.

Я несколько минут молчал, потом спросил: — А он знает о своем счастье? — Должен бы знать. — Значит, вы соблаговолили сказать ему об этом? — Да, но совсем недавно. — Как же он отнесся к столь бесценному признанию?

Она немного помолчала. — Он один может ответить на это. — Неужели вы сомневаетесь в том, что любимы? Ах, вашим прелестям подвластно все! — С тех пор, как я с ним познакомилась, я стала сомневаться в их могуществе. — И вы будете ему верны? — До гроба. — За что вы любите его? — За то, что он такой, как есть. — Он первый властелин вашего сердца? — Ну, знаете, вы задаете такие вопросы... Да, первый. Чувство, которое он внушает мне, я еще не испытывала никогда в жизни. — Он молод? — Моих лет. — Внешность? — Безупречная. — Выражение лица? — Превосходное, а будет еще лучше. — Ум? — Он умный. Но его ум еще не засверкал. — Не могу догадаться. — Как скоро вы отчаиваетесь. — Где же сыскать столь совершенного любовника? — Совершенного? Я этого не говорила. Но он может стать таким. — Так что же, — заслуживает он?.. — Да, сударь, заслуживает чувство, которое он пробудил во мне; он достоин... Я жалею, что не познакомилась с ним раньше. — Ах, мадемуазель, я начинаю завидовать его счастью. — Слепец! Зачем же завидовать? — Да где ж он в то время, как ему уготована столь блистательная участь? — Возле меня.

Любезный Пьерро, в глазах у меня потемнело, я уже ничего не видел перед собою; я нащупал руку Манон, и губы мои прильнули к ней; я бросился к ее ногам потрясенный, вне себя. Моя прелестная возлюбленная склонилась ко мне; ее прекрасные уста коснулись моей щеки, и она проговорила: — Встань, друг мой. Да, ты тот, кого я люблю, ради тебя господин Парангон беседует с моей матерью и хлопочет, чтобы она согласилась назвать тебя своим зятем. — Какое счастье! — воскликнул я. — Ах, теперь все мои помыслы будут только о вас! Что за радость для моих родителей! Как счастлива будет моя матушка назвать вас своей дочерью!

И я тут же показал ей письмо, в котором ты сообщаешь мне об этом, но в это время в комнату вернулись ее мать, сестра и господин Парангон. Вид у всех троих был несколько задумчивый, однако дамы были со мной чрезвычайно ласковы, особенно мать. За обедом мадемуазель Манон сидела сильно раскрасневшись и почти не открывала рта; она решалась бросать на меня только беглые взгляды, да и то как бы тайком. Встали из-за стола около десяти; мы собрались уходить, а когда уже направились к двери, госпожа Палестин вынула из шкафа прекрасные манжеты, вышитые собственноручно мадемуазель Манон, и подарила мне их. Работа отменная; я не знал как благодарить.

На обратном пути господин Парангон спросил, какое впечатление произвели на меня люди, у которых мы ужинали. Я ответил, что это очень любезные дамы, что госпожа Палестин — достойнейшая женщина, напомнившая мне мою мать, что мадемуазель Манон — красавица, вроде моей сестрицы Юрсюли, а мадемуазель Клодон, старшая сестра, показалась мне девушкой с приятным, уживчивым характером.

— Так вот, — продолжал он,